а насчет самогона

молвил:

— Не потребляю…

Возведя к небу очи,

все шепнули:

— Нельзя им!

И поднялся хозяин

И сказал богу:

— Отче!

Отче, праведный боже,

поучи, посоветуй,

как прожить в жизни этой,

не вылазя из кожи?

На земле с нами пробыв,

укажи беспорядок…

Жиды в продотрядах

извели хлеборобов.

Жиды ходят с наганом,

дышат духом поганым,

ищут чистые зерна!

Ой, прижали как туго!

Про Исуса позорно

говорят без испуга.

Нам покой смертный вырыт,

путь к могиле короче.

Посоветуй нам, отче,

пожалей сирых с_и_рот!..

Бог поднялся с иконой

в озлобленье великом,

он в рубахе посконной,

подпоясанной лыком.

Все упали:

— Отец мой! —

Ужас тихий и древний…

Бог мужицкий, известный,

из соседней деревни.

Там у бога в молельнях

всё иконы да ладан,

много девушек дельных

там работают ладом.

И в молельнях у бога

пышут ризы пожаром, —

богу девушек много

там работают даром.

Он стоял рыжей тучей,

бог сектантский, могучий.

Вечер двигался цвета

самоварного чада…

Бог сказал:

— Это, чадо,

преставление света.

Тяжко мне от обиды:

поругание, чадо, —

ведь явились из ада

коммунисты и жиды.

Запирай на засовы

хаты, уши и веки!

Схватят,

клеимы бесовы

выжгут на человеке.

И тогда все пропало:

не простит тебе боже

сатаны пятипалую

лапу на коже…

Бог завыл.

Над народом,

как над рухлядью серой,

встал он, рыжебородый,

темной силой и верой.

Слезы, кашель и насморк —

всё прошло.

Зол, как прежде,

бог ревел:

— Бейте насмерть,

рушьте гадов и режьте!

Заряжайте обрезы,

отточите железы

и вперед непреклонно

с бомбой черной и круглой,

с атамана Зеленого

божьей хоругвой…

ГОНЕЦ

Били в колокол,

песни выли…

Небо знойное пропоров,

сто кулацких взяли вилы,

середняцких сто дворов.

И зеленый лоскут, насажен

на рогатину, цвел, звеня,

и плясал от земли на сажень

золотистый кусок огня.

Вел Иван Тимофеев

страшную банду —

сто кулацких

и сто середняцких дворов,

увозили муку,

самогон

и дуранду,

уводили баранов, коней и коров.

Бедняки — те молчали,

царапая щеки,

тяжело поворачивая глаза,

и глядели, как дуло огнем на востоке,

занимались вовсю хутора и леса,

как шагали, ломая дорогу, быки

и огромные кони,

покидая село.

Но один оседлал коня

и на Киев

повернул его морду,

взлетая в седло.

Он качался в седле

и достигнул до света

убегающий город,

и в городе том

двухэтажный, партийного комитета,

широкоплечий,

приземистый дом.

Секретарь приподнялся, шумя листами,

и навстречу ему,

седоватый, как лен,

прохрипел:

— Тимофеевы… гады… восстанье…