Осмотрел штыки — хороши, остры штыки.

Поглядывает на Суворова мастер Иван Хомяков. «И чего это, — думает, —

солдат здесь крутится?»

— Эй, служивый, чего ты здесь?

— Да так себе. Так себе. Ничего, — ответил Суворов. — Кто мастер?

— Ну, я мастер.

— Как звать?

— Иван Хомяков.

«И чего еще привязался!» —думает мастер.

— Ступай, — говорит, — служивый, своей дорогой. Тут фельдмаршала ждут.

Увидят тебя — попадет.

Суворов ушел.

Не встретил начальник завода высокого гостя, вернулся назад. Хомяков ему

и рассказал о неизвестном солдате.

— Какой солдат?

— Да такой старенький.

— Старенький?! А росту какого?

— Небольшого, выходит, росту. Поменьше чем среднего.

— Худощав?

— Худощав.

— Сед?

— Сед.

— Волосы хохолком впереди?

— Хохолком.

— Глаза голубые?

— Голубые.

— Так это ж Суворов! — закричал начальник.

Иван Хомяков так и присел. Бросились искать «солдата», а его и след простыл:

ни таратайки, ни лошадей.

Перепугался начальник завода. Хомякова ругает, стражу поносит. Да и мастер

струхнул — выходит, сам же Суворова с завода выпроводил. Волнуются они, ждут

наказаний.

Через неделю из Питера прибыл пакет. Пакет от самой государыни. Держит

его начальник в руках, вскрыть не решается — отставка, думает. Вскрыл. Развернул

бумагу, одним глазом искоса смотрит, руки дрожат, сердце стучит. Читает.

Читает и не верит своим глазам: в бумаге добрые слова про сестрорецкие

штыки и карабины, монаршее благословение начальнику и приказ о

выдаче Ивану Хомякову и другим мастерам по сто рублей серебром за искусство

в работе.

РТИЩЕВ-УМИЩЕВ

Многие проступки мог простить Суворов своим солдатам и офицерам, а вот

ответа «не могу знать» не прощал.

«Не терплю «немогузнаек», — говорил Суворов. — От них лишь позор

армии».

И вот как-то Суворов приехал в свой любимый Фанагорийский полк, решил

устроить офицерам экзамены.

Расселись офицеры рядком на лавках. Напротив — командир полка и

Суворов.

— Что такое атака? — обратился фельдмаршал к майору Козлятину.

— Атака есть решительное движение войск вперед, имеющее целью уничтожить

противника, — отчеканил Козлятин.

— Дельно, дельно, — похвалил Суворов. — Правильно. А что такое супрениро-

вать? — спросил у капитана Проказина.

— Супренировать, ваше сиятельство, — ответил Проказин, — это значит напасть

неожиданно, застать неприятеля врасплох, разбить, не давая ему опомниться.

— Дельно. Дельно, — снова похвалил Суворов.

Доволен фельдмаршал: знающие офицеры. И командир полка доволен.

Сидит, улыбается, а сам Суворову все время на молодого поручика Ртищева

показывает.

— Это, — говорит, — самый знающий в полку офицер. Умница!

Дошла очередь и до Ртищева.

— А ну-ка, скажи мне, Ртищев, — произнес Суворов, — что такое есть

ретирада?1

Замялся поручик и вдруг...

— Не могу знать! — выпалил.

Все так и ахнули. Ну, все дело испортил. Офицеров подвел. Командира полка

опозорил.

Рассвирепел Суворов, вскочил с лавки.

— Немогузнайку подсунули! — закричал, затопал ногами.

Повернулся, выбежал из избы прочь, сел на коня и хотел уехать. Да вдруг

призадумался. Слез с коня, снова вернулся в избу, снова к поручику:

— Так что такое есть ретирада?

— Не могу знать, ваше сиятельство. В нашем полку такое слово никому не

известно. Полк наш суворовский, полк наступающий!

Глянул Суворов на Ртищева и вдруг закричал:

— Ай да полк! Ай да полк! Славный полк — Фанагорийский. Значит, никто не

знает?!

— Так точно, ваше сиятельство.

— Вот уж не думал, что проклятый немогузнайка доставит мне столько

радости! — прослезился Суворов. — Вот так Ртищев! Ай да Умищев!

Ретирада — отступление.

ВРАГ

Секунд-майор граф Калачинский нажил себе в армии немало врагов.

Невыдержанным был секунд-майор на язык. Чуть что — обязательно кого-нибудь

обидит, ввяжется в спор, накричит или скажет дурное слЪво. Вот и невзлюбили его

товарищи. Вот и появились у майора враги.

Как-то пришел Калачинский к Суворову, пожаловался на своих товарищей.

— Помилуй бог! — проговорил Суворов. — Ай-ай, как нехорошо! Враги,

говоришь? Ай-ай. Ну, мы до них доберемся.

Прошло несколько дней. Вызвал к себе Суворов секунд-майора.

— Узнал, — говорит, — я имя того главнейшего злодея, который вам много

вредит.

— Капитан Пикин? — выпалил Калачинский.

— Нет.

— Полковник Лепешкин?

— Нет.

— Поручик Вяземский?

— Нет.

Стоит Калачинский, думает, кто бы это мог быть еще.

— Знаю! — закричал. — Знаю! Генерал-квартирмейстер князь Оболенский!

— Нет, — опять произнес Суворов, посмотрел на Калачинского загадочным

взглядом, поманил к себе пальцем.

Подошел секунд-майор, наклонился к Суворову. А тот таинственно, шепотом:

— Высунь язык.

Калачинский высунул.

— Вот твой главнейший враг, — произнес Суворов.

СТОРОНИСЬ!

Суворов любил лихую езду. То ли верхом, то ли в возке, но непременно так,

чтобы дух захватило, чтобы ветер хлестал в лицо.

Дело было на севере. Как-то Суворов уселся в санки и вместе с Прошкой

отправился в объезд крепостей. А в это время из Петербурга примчался курьер,

важные бумаги привез Суворову. Осадил офицер разгоряченных коней у штабной избы,

закричал:

— К фельдмаршалу срочно, к Суворову!

— Уехал Суворов, — объяснили курьеру.

— Куда?

— В крепость Озерную.

Примчался офицер в Озерную:

— Здесь Суворов?

— Уехал.

— Куда?

— В крепость Ликолу.

Примчался в Ликолу:

— Здесь Суворов?

— Уехал.

— Куда?

— В Кюмень-град.

Прискакал в Кюмень-град:

— Здесь Суворов?

— Уехал...

Уехать Суворов уехал, да застрял в пути. Один из коней захромал. Пришлось

повернуть назад. Двигались шагом, едва тащились. Прошка сидел на козлах,

дремал. Суворов нервничал, то и дело толкал денщика в спину, требовал погонять

лошадей.

— Нельзя, нельзя, ваше сиятельство, конь в неисправности, — каждый раз

отвечал Прошка.

Притихнет Суворов, переждет и снова за Прошкину спину. Не сиделось

фельдмаршалу, не хватало терпения тащиться обозной клячей.

Проехали версты две, смотрит Суворов — тройка навстречу. Кони птицей летят

по полю. Снег из-под копыт ядрами. Пар из лошадиных ноздрей трубой.

Суворов аж привстал от восторга. Смотрит — вместо кучера на козлах молодой

офицер, вожжи в руках, нагайка за поясом, папаха на ухе, кудри от ветра

вразлет.

— Удалец! Ой, удалец! — не сдержал похвалы Суворов.

— Фельдъегерь, ваше сиятельство, — произнес Прошка. — Видать, не здешний,

из Питера.

Смотрит Суворов, любуется. Дорога зимняя узкая, в один накат. Разъехаться

трудно. А кони все ближе и ближе. Вот уже рядом. Вот уже и храп и саночный

скрип у самого уха.

— Сторонись! — закричал офицер.

Прошка замешкал: не привык уступать дорогу.

— Сторонись! — повторил офицер и в ту же минуту санки о санки — бух!

Вывалились Суворов и Прошка в снег, завязли по самый пояс.

Пронесся кучер, присвистнул, ветром помчался дальше.

Поднялся Прошка, смотрит обозленно фельдъегерю вслед, отряхивает снег, по-

дурному ругается.

— Тише! — прикрикнул Суворов и снова любуется: — Удалец! Помилуй бог,

какой удалец!

Три дня носился офицер по северной русской границе. Наконец разыскал

Суворова.

— Бумаги из Питера, ваше сиятельство.

Принял Суворов бумаги, взглянул на фельдъегеря и вдруг снял со своей руки

перстень и протянул офицеру.

— За что, ваше сиятельство?! — поразился курьер.