5. Что будет. Цветы в перестиле

После триумфа будет похмелье.

Я открываю глаза, и первое что вижу — осла. Его бронзовая морда злобно скалится на меня с изголовья кровати, вздернув губу так, что все зубы можно пересчитать, уши прижаты… Да, я дома. Помнится, я сам выбирал эту кровать, здесь еще много всего: серебряная накладка на подлокотнике — сатиры и менады средь виноградных лоз. Сатиры здорово похожи на наших кхаев, только у них еще копыта и маленькие рога, у кхаев я рогов не видел. А менады… менады, наверно, тоже на кого-то похожи, не знаю. Но вот маленький серебряный бюстик вакханки в лохматой шкуре всегда напоминал мне Нарку. Из-за него и купил. Просыпаться рядом…

Тряхнул головой. Ох, голова-то трещит. Кое-как поднялся на ноги.

В атрии было светло. Свет щедро лился сверху, слепя глаза, играя в воде тысячей крошечных бликов. Я подошел, опустился на колени, плеснул в лицо. Лучше не стало. Ладно…

Рядом, прямо на полу, раскатисто храпел Дэнтер, заботливо укрытый одеялом. Это наверно Эдэя принесла, накрыла — умница. Хотя Дэнтер, конечно, обошелся бы и так. До сих пор удивляюсь, как ему удается таскать меня домой после пьянок — я почти вдвое крупнее… упрямый малый.

Зачерпнул еще пригоршню воды — прохладная, чуть сладковатая на вкус… Слуги опасливо косились на меня издалека, и я махнул им, чтоб убирались. Ничего сейчас не хочу. Посидел немного, привалившись к колонне спиной.

Маленькая Юлия серьезно ковыряла что-то в ткацком станке, завязывая, закручивая тонкие нити, сосредоточенно пыхтя и высунув язык. Вот сейчас мать придет, всыплет ей, козявке. На меня Юлия обращала внимание не больше, чем на спящего Дэнтера. Да что там… когда я уходил, ей и года-то не было, а сейчас уже, кажется, три… да… надо чаще бывать дома.

Вот сейчас немного приду в себя…

Эдэя занималась в перестиле цветами. Розы, лилии, ирисы, маки, маргаритки и душистый горошек, который она сама когда-то привезла с родной Корсы, два куста мирта у воды и колонны, увитые плющом — наш дворик благоухал, словно чудесный сад. Она любила проводить здесь время.

Высокая, стройная, даже после рождения троих детей, полногрудая… прекрасное лицо в обрамлении каштановых волос, так и не тронутых сединой, словно время не посмело приблизиться. И все такой же пылающий взгляд. Длинная туника оливкового цвета с тоненьким пояском… Я каждый раз, словно впервые, любовался ею.

Марк сидел рядом с матерью, и что-то серьезно рассказывал ей. Увидев меня — тут же вскочил, одарил пренебрежительным взглядом… Он уже совсем взрослый, мужчина, ему двадцать три, и он совсем не похож на меня — невысокий, темноволосый, тонкие правильные черты лица, скорее похож на мать. Только золотые ургашские глаза достались в наследство. И Марк всем сердцем ненавидел эти глаза, за то, что они так бесстыдно, без всяких сомнений, делали его моим сыном. А он так хотел об этом забыть. Он хотел бы другого отца.

— Проснулся, триумфатор, — Эдэя тепло улыбнулась. Так захотелось подойти и обнять ее…

Не подошел.

— Проснулся.

Марк буркнул что-то неразборчивое сквозь зубы, Эдэя что-то шепнула, покачала головой. Похоже, я помешал им.

— Ты видел, Олин, сколько к тебе посетителей? Они ждут с самого утра у дверей, а ты все спишь. Я попросила прийти их к обеду, но некоторые все равно остались.

Она весело усмехнулась, склонила голову на бок, разглядывая меня.

— Ты стал такой влиятельной фигурой.

Я скривился. Влиятельной фигурой? Может быть стал. Мои солдаты пойдут за мной куда угодно, они верят мне, слишком много побед на моем счету. Солдаты — это сила. После победы над Саматом — я действительно великий влиятельный человек. Вот только мало кому в сенате нравится подобный расклад. Я даже не чужак, даже не варвар — я хуже… Я не вполне человек.

Но пока я грозный бог и добываю Илою победы, одну за одной — они не посмеют смеяться в глаза. Лишь шепотом, за спиной…

Я так устал.

Это не мой дом. За все эти годя он так и не стал моим.

Нет, издалека, из-за моря, все казалось иначе. Всю долгую зиму в Самате я мечтал, как вернусь, переступлю порог, как буду обнимать жену и играть с детьми. Мне казалось — нет счастья больше. Мне казалось — мой дом! Но стоило вернуться… Маленькая Юлия даже не замечает меня, семилетний Луций смотрит с почтением, отстраненно… Эдэя…

Не правильно все вышло.

Эдэя ждала меня за ткацким станком у очага, как и положено хорошей жене. Она знала, что я приду, весь город знал! Когда армия возвращается с победой домой — знают заранее, встречают цветами. На кухне для меня уже готовили обед… Дверь отворилась легко, без скрипа. Эдэя вздрогнула, поднялась мне на встречу и тут же замерла, словно статуя. Такая же бледная.

— Я вернулся! — громко сказал я. Вышло фальшиво.

— Здравствуй, милый, — тихо-тихо шепнула она, почти беззвучно, одними губами.

Потом я пошел искупаться и переодеться с дороги.

Все не так.

Меня всегда манили далекие огни, мерцающие где-то там, на том берегу. Я стремился к ним, лез напролом, не замечая преград, не замечая ничего вокруг. Но стоило пересечь реку, и оказывалось, что огни снова на той стороне…

Уйти, чтобы мечтать вернуться. Вернуться, чтобы стремиться уйти.

— О чем мечтаешь, Лин?

Значит Микоя, степи. Меня хотят сослать с глаз. Они правы, лучше сослать. Я бы и сам уехал с удовольствием — Илой слишком шумный, слишком суетливый, слишком напыщенный город для меня. Уехал бы. Только зря они хотят войны там. Я не умею быть благоразумным. Никогда не умел…

Эдэя… легкая тень тревоги в ее глазах, или мне показалось? Она отвернулась, словно вдруг вспомнив, что занята.

Марк отчетливо скрипнул зубами.

Я помешал… Сейчас уйду.

Аттиан приглашал меня сегодня зайти, поговорить.

Что ж, так и пойду. Вид сейчас как раз подходящий для подобных визитов — помятый, небритый, местами даже заляпан грязью, видимо вчера по дороге извалялся. Пусть знает, с кем имеет дело — с диким варваром. Я могу быть страшен. Пусть видят то, что видеть хотят.

— Олин, — Эдэя догнала меня у двери, — будь осторожен.

До этой минуты я думал — мне нечего бояться, нечем пугать.

— Мой дорогой друг! — увидев меня, Аттиан воссиял, словно новенький золотой денарий, и дикость мою оценил по достоинству. — Я так рад видеть тебя. Проходи, прошу.

— Ты хотел поговорить?

— Ты не меняешься, Атрокс! — он рассмеялся, разводя руками.

— Не меняюсь, — согласился я.

В доме было прохладно и тихо, Аттиан, как никто другой в Илое, ценил покой. И я безмерно за это ему благодарен, а то голова… Сходу плюхнулся на невысокую кушетку, пододвинул поближе изящный столик — вино, фрукты, тминное печенье на золотом подносе.

— Ты хотел поговорить? — повторил я.

— Хотел.

Он уселся напротив и с интересом разглядывал меня. Есть не хотелось, совсем, до тошноты… но печенье все равно взял, захрустел, отломил маленькую веточку винограда.

— Мы ведь друзья, Атрокс, разве не так? Мы так давно не виделись, я всего лишь хотел побеседовать, послушать о твоих новых победах. Может расскажешь?

— Я их победил, — серьезно кивнул, и на этом закончил. Потом налил сам себе вина, не дожидаясь услужливости рабов, покрутил в руках кубок и выпил залпом. — Прости. Устал после вчерашнего…

— Я вижу!

Аттиан довольно ухмыльнулся, откинулся назад, чуть прищурив глаза.

— Ты великий человек, Атрокс, народ любит тебя.

— Неужели?

Он отмахнулся, сделав вид, что не заметил сарказма.

— Конечно. Ты совершил столько побед — в Самате, в Нипуе, в Филистии, мне не хватит дня, чтобы пересказать все твои заслуги. Подобно великому Сципиону, ты навечно оставил свое имя в истории Илоя, а народ любит победителей. Ты же знаешь…

— Да, я знаю.

Он недоверчиво дернул бровью. Все та же спокойная расслабленная поза, но глаза впиваются цепко, дырявят насквозь.

— Что собираешься делать после окончания срока?

Я небрежно пожал плечами и налил еще вина.

— Да ведь долго еще… Но хочется уехать, знаешь… куда-нибудь в деревню. Шумно у вас тут, беготня, толкотня… Наверно старый я стал, мне бы в тишину, на природу. Устал.

Аттиан чуть прищурился.

— Думаю ты слышал, Атрокс, тебе хотят предложить Микою. Ведь слышал? И я полагаю, сенат проголосует большинством.