- Подтягивайся по мне, - кричу ему, хотя хотел сказать это спокойно, внушить уверенность.
Мишка, умница моя, не геройствует, не тянет время, а подтягивается вверх по локтю, чудом цепляется за все еще не ебнувшийся под нашим весом заборчик и пытается выбраться. Но то ли стресс, то ли шок, но сил ему не хватает. Перехватываю его за шкварник, убедившись, что он крепко держится за перила, и со всей силы, что только была, и даже с той, которой сроду во мне не водилось, вытягиваю его, с воем, с потом, градом катившимся по спине и вискам, но вытягиваю, успевая поймать обессиленного его, и вместе с ним заваливаюсь на крышу.
Тук-тук...
Удары его сердца чувствую даже через слои одежды и рабочей экипировки и, кажется, мое собственное обезумевшее сердце начинает биться с ним в унисон.
Вдох-выдох...
Его дыхание болью отдается на коже и самому вздохнуть удается не сразу.
Мир словно замирает...
Когда, вместе с возвращающимся окружающим шумом, могу почувствовать запах его одеколона, провонявшего всю форму и даже меня, и кажущегося сейчас необходимым больше чем воздух.
Несколько капель слез по вискам...
Последствий понимания, что не сон это вовсе, что держу в своих руках хрупкую надежду на возрождение давно погибшей души.
Но это невозможно...
"Двадцать четыре часа." - твердо звучит в голове, не давая возможности занырнуть в иллюзию и поверить, что все это был сон.
- Ты какого черта тут забыл? - орет Мишка, сползая с меня и садясь рядом. Переводит дыхание, дышит хрипло, пытается взять себя в руки, перебороть страх, а я пальцев разжать не могу и руку его отпустить.
- Мимо проходил, - понять не могу, откуда в голосе такое спокойствие, ведь вид у меня сейчас скорее всего дикий и затравленный.
Пальцы ломит, все тело выкручивает от желания обнять его, прижать к себе, понять, поверить, что живой - и все равно, что он обо мне подумает, наплевать, как это будет выглядеть со стороны, - а не могу. Боюсь. Я банально боюсь прикасаться к нему.
- А я тебе дома сюрприз приготовил, - переводит тему, ехидно улыбаясь, отчего на щеках проступают кокетливые ямочки. И будто ничего сейчас не произошло, будто и не было этих минут, этих лет, когда...
Я помню этот "сюрприз", когда, приехав из командировки и еще не успев порадоваться украшенному залу, разбросанным по немыслимо какому закону логики лепесткам роз и давно остывшему ужину, получил приглашение на опознание трупа своего соседа по квартире. До сих пор от воспоминаний того вечера все скручивается внутри и стонать хочется, выть дурниной, моля, чтобы это был всего лишь кошмар, бред воображения, но никак не реальность.
- Ты же вечером приехать должен, - не унимается он, но руку вырвать не пытается, наоборот крепче сжимает мои пальцы своими.
- Через два дня, - на автомате поправляю его, вспоминая, как задержался на работе, как провозился с документами...
- Ох, бля! - вскрикивает, вспоминая что-то и разворачиваясь к человеку у края крыши, а меня от земли подкидывает от его реакции.
Успеваю поймать его, когда он почти кидается к краю, спасать все еще не спрыгнувшего самоубийцу.
- Пусти! Жека, да пусти! - верещит и пытается вырваться, пока я, скрутив его и заткнув рот рукой, медленно, спокойно, совершенно буднично, не скрывая ненавистной ухмылки, обращаюсь к тому мудаку, испоганившему столько жизней:
- Прыгай, - не вопрос - утверждение.
Он замирает, думает о чем-то своем, Мишка дергается, пытается укусить меня, а я как псих, как конченный психопат, искренне, всей своей до глубин прогнившей душой желаю этой гниде смерти. Колеблется он. А ты, сука, не думал, каковы могут быть последствия? Что из-за тебя, твари, другой пострадать может?
- Прыгай, иначе я сам тебя скину.
Вздрагивает, размышляет о чем-то своем и, круто развернувшись... убегает?
От неожиданности и несправедливости этого мира даже выпускаю Мишку из захвата. Он затихает, выдыхает с облегчением, но вставать не спешит.
- Ты понимаешь... - начинает в привычной для себя манере педагога.
- Заткнись, иначе я сам с этой крыши сигану. Из-за него ты чуть не погиб, - голос предательски дрожит, и я хочу быть сильным, я, мать вашу, должен быть таким, но тот липкий, почти детский страх потери не дает возможности взять себя в руки.
- Все же обошлось, - не унимается он. - Это моя работа... - столько убеждения в его голосе, столько стремления доказать мне, что прав, что так надо, а я, не выдержав давления, не стерпев того накала страстей и эмоций, начинаю смеяться. Сначала легко, почти неслышно, затем громче, громче и вовсе срываюсь на истеричный ржач, со слезами, со всхлипами и рваными выдохами, с болью в ребрах и стянутыми от нехватки кислорода легкими.
Мишка молчит пару секунд, дает мне время, затем осторожно поворачивается ко мне, не пытаясь выпутаться из моих рук, намертво вцепившихся в него, встает на колени, прижимая ржущего и заходящегося в истерике меня к своей груди, крепко обнимает, гладит по волосам, что-то шепчет успокаивающее, обещает, что будет рядом, что не бросит, а меня еще больше разрывают его слова, убивают, стирают подчистую нервы и остатки здравого смысла. Но тепло его рук и забота в голосе делают свое дело и, так же, как и началась, истерика резко прекращается, и уже я прижимаю его к себе, не позволяя даже подумать, чтобы отстраниться.
Мой.
Вот он, родной и самый близкий.
Живой, дышит, улыбается, стирая с моих скул постыдные слезы, и не вижу в его все еще затянутых испугом глазах неприязни или издевки, потому что понимает, как мне хреново.
Если это сумасшествие, пускай оно не заканчивается никогда...
"Время пошло."
Ошалело шарю по сторонам, чуть отстранив от себя Мишку. Ищу. Ищу глазами что-то, сам еще пока не понимая, что именно, но чувство тревоги, неконтролируемого страха, что что-то сейчас должно произойти, усиливается с каждой секундой. И когда в паре километров от нас разрывает небо молния, за ней еще одна и еще, и то, с какой скоростью и периодичностью они приближаются к нам, не оставляет сомнений - эти двадцать четыре часа будут не самыми легкими для нас.