С начала 1900-х годов в творчестве Соколовой все большее место занимает историческая тема. Она тщательно изучает исторические материалы времен Алексея Михайловича, Анны Иоанновны, Александра I и Николая I, плодами этих штудий стали ее романы «Царское гаданье» (1909), «Царский каприз» (1911), «Тайна царскосельского дворца» (1911), «На всю жизнь» (1912), «Северный сфинкс» (1912), «Вещее слово» (1914). Впервые в художественной прозе, опирающейся на документы, уделено так много внимания личной жизни российских царей и императоров, их человеческим качествам. Тогдашняя критика отмечала в манере автора удачное соединение очевидной тяги к сенсационности с культурой изложения: «Едва ли мы будем не правы, если определим исторический жанр Соколовой — стилем французских работ о русской истории Валишевского, в основе которого лежат именно „кулисы истории“, порою анекдотический материал, иногда даже скандальная хроника давно минувшего времени. Такт и вкус автора только одни спасают этот жанр исторической монографии от вульгарности, но зато читатель получает увлекательное чтение»^[62].

Но вернемся в середину 70-х годов XIX века. В этот краткий период относительного успеха, когда у нее было свое дело, своя газета «Русский листок», Соколова могла решиться вернуть себе старшего сына. Вспомним, что именно в январе 1876 года М. Р. Дорошевич составляет прошение об усыновлении Власа. Не на этот ли период и приходятся визиты в дом приемных родителей «нарядной барыни», описанной в фельетоне «О незаконнорожденных и о законных, но несчастных детях»? Что двигало Соколовой, если согласиться с тем, что «нарядная барыня» это была она? Стремление загладить вину, сблизиться с сыном? Желание сделать так, чтобы Влас понял, что у него есть родная мать, чтобы он ощутил, что рядом есть брат и сестра? А может быть, она шантажировала приемных родителей Власа, искала каких-то материальных выгод? Склонности к авантюре и шантажу, как отмечалось, у нее имелись. И не связана ли подача прошения об усыновлении Власа Михаилом Родионовичем и его женой с тем нажимом, который, возможно, на них оказывался со стороны Соколовой?

По рассказу Натальи Власьевны, Дорошевичи расстались с приемным сыном легко. Наталья Александровна, сообщает она, ездила по монастырям, молила о собственном ребенке. «Когда Власу исполнилось десять лет, у четы Дорошевичей родилась дочь. Они остыли к мальчику, и отдали его матери».

Однако, с этой информацией спорят «автобиографические цитаты» из фельетонов отца мемуаристки. В фельетоне «Харьковская трагедия» Дорошевич, рассказывая об убийстве директора департамента исключенным из службы и отчаявшимся молодым чиновником, семья которого «видела в успешности его карьеры единственную гордость, радость, счастье и спасение», припоминает собственную «детскую историю»: «Дело было при переходе из 5-го класса в 6-й. Я проболел около года, остался в пятом классе на второй год, и теперь вопрос о переходе в следующий класс был для меня вопросом жизни и смерти.

И не для меня только — еще более для моей больной матушки, которая тянулась из последнего, чтобы дать мне образование, ей оставалось жить только несколько месяцев. Я знал это, мне сказал доктор. Много старческих немощей вели ее к могиле, но самым страшным был порок сердца. Волнение, горе, удар был бы для нее смертельным ударом.

Можете себе представить, в каком состоянии я шел на экзамен, когда она перекрестила меня и отпустила, сказавши:

— Не бойся, я буду за тебя молиться Богу.

Теперь много пишут о воинах, прощающихся с матерями, идя на поле битвы. Право, есть много мальчиков, которым приходится переживать совершенно то же, что этим взрослым людям. Даже еще худшее.

Маленький классик, я, идя в гимназию, нес жизнь свою и своей матушки» (I, 63–64).

Этот мемуарный фрагмент ставит под сомнение сообщение Натальи Власьевны о том, что появление собственного ребенка в семье Дорошевичей было причиной их «легкого» расставания с Власом. Вряд ли могла родить тяжело больная женщина, которую одолевало «много старческих немощей». И в другом фельетоне («Первая гимназия») директор гимназии, обращаясь к приемной матери Власа, говорит о ее «преклонных летах и слабом здоровье»^[63].

Если Влас дотянул до шестого класса в семье приемных родителей, то выходит, с учетом двухлетнего пребывания в пятом классе, что он прожил в их доме как минимум до пятнадцати лет. Во всяком случае, упоминая в одном из фельетонов о попытке отравиться в возрасте 15 лет, он пишет, что испугался огорчить свою «бедную маму» (I, 208). Следовательно, в 1880 году, когда Власу миновало 15 лет, Наталья Александровна была еще жива. Несомненно, смерть любимой «матушки» была толчком, ускорившим развязку. О тех драматических днях Дорошевич вспомнил в фельетоне «Памяти Шеллера»:

Не означает ли последняя фраза, что приемный отец, Михаил Родионович, скончался еще раньше? Припомним: в сохранившемся в архиве документе сказано, что он вышел в отставку еще в 1869 году «по болезни». Значит, здоровьем не отличался и вполне мог умереть раньше своей жены Натальи Александровны. Отсюда — «в целом мире один». И случилось это, как можно заключить из сопоставления косвенных свидетельств, не ранее 1880 года.

Может быть, Соколова и угрожала Дорошевичам судом. И, возможно, откликом на эти угрозы являются уже приводившиеся характеристики «обзаконенных самок», «вдруг», «из шантажа, просто из злости» предъявляющих «иск об истребовании ребенка». Но до суда, скорее всего, дело не дошло. Смерть приемной матери (а до этого, видимо, и отца), полное одиночество могли быть обстоятельствами, содействовавшими временному сближению Власа с Соколовой.

Но здесь необходимо привести немаловажное свидетельство. Евгений Вашков, сын старого журналиста Ивана Андреевича Вашкова, хорошо знавшего Дорошевича в юности по совместной работе в «Московском листке», конечно же, со слов отца, рассказывает в неопубликованных воспоминаниях: «Влас Михайлович до последних дней мадам Дорошевич не знал, что он не родной ее сын. Только перед смертью она сообщила ему, что он сын популярной в то время романистки Александры Ивановны Соколовой. Эта весть сильно потрясла его. Он решил отправиться к ней, своей настоящей матери. Это свидание не только не принесло Дорошевичу никакого удовлетворения, но, наоборот, только расстроило и потрясло его, благодаря цинизму и черствости Соколовой.

— Меня встретила толстая накрашенная женщина, которая на мои слова, что я ее сын, ответила холодным равнодушным тоном: это все равно, теперь мы друг другу совершенно чужие люди, я прошу вас больше меня не беспокоить.

Повернулась и вышла.

Это было, если не ошибаюсь, в 1890 или 1891 году. Тогда же Дорошевич стал подписываться непонятным для других псевдонимом „Сын своей матери“.

Не знаю, были ли у него впоследствии новые встречи с матерью, но когда в прошлом году Соколова скончалась, я с радостью прочел теплый некролог, написанный Власом Михайловичем в „Русском слове“»^[64].

По Е. Вашкову получается, что двадцатипятилетний Влас (а именно столько ему было в 1890 г.), уже достаточно заметный в московской прессе журналист, отправился впервые знакомиться с родной матерью сразу после смерти Натальи Александровны Дорошевич. Но Наталья Александровна умерла, как следует из приведенных выше косвенных свидетельств, около 1880 года. Конечно же, у Вашкова очевидна путаница в датах. Повторим еще раз, что сам Евгений Иванович не мог быть свидетелем этих событий, поскольку родился в 1879 году и сообщаемое им — это пересказ слышанного от отца. Скорее всего, эпизод этот связан с одной из попыток юного Власа возобновить с матерью какие-то отношения. Возможно, он пришел к ней в какое-то особенно трудное для него время, может быть, действительно сразу после смерти приемной матери. В пользу этой версии говорит непосредственность впечатления: «Меня встретила толстая накрашенная женщина…» Так рассказывают, когда видят человека впервые или после длительного перерыва. И, наконец, запомнившаяся Е. Вашкову потрясенность Власа заявлением матери «теперь мы друг другу совершенно чужие люди» и просьбой «больше не беспокоить».