посвящала ее в свои коварные планы. Для тайных дел у Мурадеви были другие помощники. Она знала, что

преданная служанка, при ее прямоте и чистосердечии не годится для исполнения темных замыслов. Она либо

прямо отказалась бы, либо, согласившись по принуждению, наделала бы столько ошибок, что все тайное сразу

же оказалось бы явным. Мурадеви ценила в ней верное и любящее сердце, но хорошо знала, что простодушие и

доверчивость Вриндамалы могли оказать хозяйке плохую услугу, а потому она с недавних пор таилась от своей

служанки.

Оттого так неожиданны показались Вриндамале слова, которые обронила при ней Мурадеви. О какой

клятве вспомнила ее госпожа? Не о той ли, в которой она призывала кару на род раджи? Неужели до сих пор не

забыла Мурадеви того, что сказала в день торжества наследника престола? И верно, ведь она пообещала тогда:

“Я вновь завоюю любовь раджи, и тогда он сделает для меня все, что я пожелаю”. Нет, видно не забыла она

своей клятвы.

Вриндамала вздрогнула. Какое же несчастье грозит царскому дому? Не те ли страшные беды, какие

предсказал однажды благостный Васубхути? И предчувствие страшной беды кольнуло сердце доброй служанки.

Гла в а XI

ЗАБОТЫ ЧАНАКЬИ

С того дня как Мурадеви так блистательно разыграла первое действие задуманного спектакля, раджа

Дханананд твердо решил, что никогда больше не оставит ее покоев. У него не было теперь ни малейшего

сомнения в том, что Мурадеви высокого происхождения, что она дочь благородного раджи. Он проклинал себя

за то, что послушался наговоров злодеек, которые из ревности люто возненавидели самую любимую из его жен

и оклеветали ее. Он не мог простить себе, что по первому подозрению отказался от нее, погубил младенца и

обрек несчастную на тяжкие, незаслуженные страдания.

Лишь теперь, казалось ему, он по-настоящему смог оценить ее необычайную доброту, терпение и

благородство. Не она ли, когда он, узнав, что другие жены в своей безумной ревности готовы посягнуть на его,

раджи, жизнь, хотел тотчас же жестоко их покарать, не она ли первая стала умолять его:

— Махараджа, не спешите наказывать, когда неизвестно еще, есть ли настоящая вина. Можно ли верить

рабыням? Они наговорят и такого, что было, и такого, чего не было. Не расслышат сами толком, а пойдут

пересказывать. Как узнать, где ложь, а где правда? Моя Суматика никогда ничего не выдумывает, но ведь то, что

она услышала, может оказаться ложью. Махараджа, мне ли не знать, что такое незаслуженная кара? Мои

мучения кончились. Но я не хочу, чтобы еще кто-нибудь пострадал безвинно.

Тот, кто увидел бы Мурадеви, когда она говорила эти слова, подумал бы, что эта женщина —

воплощенное милосердие, так искренне звучали ее мольбы, таким непритворным казался страх перед

несправедливой жестокостью. Что же говорить о Дханананде? Восхищенный, будто околдованный, он верил

каждому ее слову, мнил неподдельными ее чувства, боготворил ее доброту и мягкосердечие. Он не доверял

теперь другим женам и подозревал их в вероломстве.

Мурадеви могла торжествовать победу. Но осторожность не изменила ей. Она верила в успех, но желала

еще более укрепить свое положение. И в голове ее сложился план, как окончательно устранить соперниц со

своего пути.

Чанакья, выйдя из покоев Мурадеви после разговора с ней, ликовал всей душой. Разве думал он,

направляясь в Паталипутру, что так быстро продвинется на пути к своей цели? И вот все складывалось как

нельзя лучше. Он не сомневался, что обрел в Мурадеви преданнейшую сообщницу. А ведь он не открыл ей

главного. Намекни он только, и она не пожалеет сил ради достижения поставленной им цели.

Узнав Мурадеви, он видел теперь, что эта женщина способна на любое геройство ради того, чтобы

отомстить за пережитые страдания. А для того чтобы возвести своего сына на престол и подарить ему знаки

царской власти, она сможет, он был в этом уверен, совершить и десять и сто великих подвигов. Но брахман не

спешил пустить в ход крайнее средство.

Тщательно взвесив все возможные способы добиться свободного входа в царский дворец, он остановился

на одном, который представлялся ему самым удачным.

Чанакья намеревался теперь отправиться в свою обитель на берегу Марудвати в Гималаях, с тем чтобы

вернуться в Паталипутру уже с Чандрагуптой, которого он представит как сына раджи киратов, племянника

Мурадеви, а сам будет сопровождать юношу на правах воспитателя и наставника.

Брахман мог бы уже уйти из города, но надумал сделать еще одно дело. Он хотел заручиться дружбой

монаха Васубхути, которая еще не раз могла пригодиться ему. Поэтому он решил рассказать монаху то же, что

сочинил для Вриндамалы и Мурадеви. Итак, прежде чем покинуть Паталипутру, Чанакья появился в монастыре

у Васубхути. Монах был у себя. Брахман почтительно приветствовал его и сказал, что хочет поговорить с ним

наедине. Они удалились в укромное место, и Чанакья стал уверять Васубхути, будто очень сожалеет, что так

долго вводил в заблуждение столь благочестивого монаха, что не открыл сразу правду о себе, и теперь просит

прощения за обман. Простодушный монах попался на крючок его учтивости и сам стал утешать Чанакью.

— Я не сержусь, благородный брахман. Так и следует вести себя благоразумному человеку в чужом

месте.

Чанакья сумел польстить монаху, красочно описав, каких мучений стоило ему скрывать правду перед

человеком, для которого неприемлем путь лжи. Во время их беседы в монастыре появилась Вриндамала, и

Чанакья стал расточать похвалы добродетелям верной служанки. Под конец брахман сказал:

— Я открыл ей, кто я и зачем пришел в Паталипутру, и только с ее помощью встретился с Мурадеви.

Теперь мое дело сделано, и я могу уйти. Я счастлив, что вернусь к Майядеви с добрыми вестями. Мне пора

уходить. Прошло много времени, и раджа киратов уже, верно, беспокоится. И меня ждут дела в моей обители.

Прощаясь с монахом, Чанакья как бы между прочим обронил:

— Раджа киратов собирался послать как-нибудь своего сына в Паталипутру погостить у Мурадеви да

поучиться управлять государством у раджи Дханананда. Если так случится, то, может быть, раджа киратов

пошлет меня сопровождать юношу. Тогда мы еще увидимся.

Пока он так говорил, Вриндамала понемногу оправилась от смущения, пришла в себя от похвал и

решилась спросить брахмана насчет тех слов, какие обронила Мурадеви при расставании с Чанакьей.

— Мурадеви? — удивился брахман. Мурадеви послала привет матери и брату. Да ты сама знаешь, что

обычно передают женщины с теми, кто держит путь в их родительский дом. То же сказала и Мурадеви. Я даже

толком все и не запомнил. Понял главное, что она счастлива, что кончились ее горести. Еще просила, чтобы

прислали к ней племянника. Вот и все, пожалуй.

— Нет, нет, — воскликнула Вриндамала, — это не были слова привета! “Хорошо, что ко мне придет

помощь. Но если бы этого и не случилось, я все равно исполнила бы свою клятву”, — вот что она сказала. И

хорошо слышала. Что это значит?

Чанакья слегка смутился от неожиданности, но сумел это скрыть и, точно что-то припоминая,

пробормотал:

— “Клятва”? “Помощь”? Она так говорила? Что-то я не помню. Нет… нет… Кажется, в самом деле… Да,

она сказала, что хочет, чтобы кто-нибудь из родных приехал поддержать ее. Сейчас она в милости у раджи, но

счастье переменчиво, а враги ее не дремлют, так хорошо было бы иметь около себя кого-нибудь из близких. До

сих пор родные словно забыли про нее, но теперь пусть явится кто-нибудь, мать или племянник. Иначе она и

думать забудет, что есть у нее родительский дом, и никого больше видеть не пожелает. В том и была ее клятва.

Ничего больше.

Вриндамала недоверчиво выслушала брахмана; она почему-то усомнилась в истинности его слов. Нет, не