Отослав всех, Сталин тяжело опустился в кресло. Утонув в упругой коже, он терзался сомнениями: что есть карта, лежащая перед ним, — истина или дезинформация? Быть или не быть наступлению на Кавказ?… Что-то еще, связанное с Кавказом… Ах да, письмо! Несколько минут назад Поскребышев принес его и положил на стол. Сталин придвинул письмо. Оно было написано на серой шероховатой бумаге жидкими фиолетовыми чернилами.
Главе Советского правительства Иосифу Сталину от Хасана Исраилова — председателя Особой партии кавказских братьев — ОПКБ
Я открываю свое лицо. До настоящего времени я маскировал свою государственную политическую деятельность, не давая себя разоблачить полностью. В этом году я пошел в открытый бой против Вашего деспотизма.
Особая бригада под руководством Кобулова, посланная Вами на Кавказ для моей поимки, примитивно и вульгарно позорит мою честь и программу борьбы, называя фашистом, зверем, убийцей, клеветником, человеком, лишенным совести. Я попытаюсь прокомментировать эти прозвища. Я действительно гитлерист, я второй Гитлер на Кавказе. Разница лишь в том, что пока я не имею возможности и сил повести весь Кавказ за собой с гитлеровским победоносным размахом. Но это еще предстоит, моя партия стремительно крепнет.
Я — помощник Гитлера по Кавказу, я — за идеологию гитлеризма против сталинизма и либо восторжествую здесь вместе с ней, либо погибну.
Я действительно клеветник и обманщик, ведь правда ничего не стоит без своего антипода — лжи. Я всегда обманывал большевиков, преследуя свои высокие цели, и считаю это своим достоинством, ибо чем искуснее и тоньше сеть политической лжи, тем скорее попадет в нее твой противник. Но в этом высоком искусстве лгать и дурачить народ я без колебаний отдаю вам пальму первенства, господин Сталин.
Я действительно лишен совести, поскольку эта химера закрывает перед государственной личностью двери к успеху. Думаю, что и этот тезис кровно близок Вам по сути.
Я действительно по-звериному жесток и дерзок, поскольку в горах выживают лишь сильнейшие, но охотно признаю, что тягаться с Вами в вероломной жестокости никому не под силу из современных политиков.
Я действительно убийца, и моя рука ни разу не дрогнула, нанося смертельные удары русскому, еврею — большевику. Но их количество ничтожно мало по сравнению с могилами, оставленными Вашими палачами по всему государству.
Итак, Ваша бригада делает нам честь, называя убийцами, клеветниками и т. п., ибо она достаточно четко пропагандирует наше с Вами кредо.
Выражаю Вам сочувствие, господин Сталин, в связи с наличием в Вашем аппарате таких бездарных помощников.
Сталин вызвал Берию и Серова. И те недолгие минуты, пока нарком вместе с заместителем одолевали расстояние до его кабинета, память с беспощадной фотографической четкостью восстанавливала разрозненные строчки письма. Они поочередно впечатывались в мозг каленым тавром, заставляя вздрагивать от ожога, изводя бессильным бешенством от невозможности прервать истязание. И нарком, уже оповещенный о доставленном Сталину письме Исраилова и лихорадочно готовившийся к ответу на это письмо, войдя в кабинет, явственно ощутил, как закупорила его дыхание плотная, вязкая волна ненависти вождя.
Подойдя и погружая в глаза Берии сквозь слепые блесткие стекла лезвие своего взгляда, Сталин увидел, как беспомощно трепещут под пенсне, стягиваются зрачки, истекая животным ужасом. Мимолетно зафиксировав это, Сталин спросил клокочущим шепотом:
— До каких пор этот недоносок, эта б… живой будет?
Процеживая слова сквозь сдавленные связки, нарком ответил:
— Кобулов делает все возможное…
— Он ничего не делает! Когда я услышу доклад о масштабах кавказского бандитизма? Эта зараза расползлась по всему Кавказу, а твой заместитель пользуется тем, что мы отвлеклись, и помалкивает. Что, нас огорчать не хочет? Застенчивый стал, да?
Отходя от парализующего оцепенения, выдираясь из обморочного состояния, нарком тяжело, со всхлипами задышал:
— Я приложу все усилия… Клянусь! Ночи спать не буду… Лично возьму дело под контроль!
— У тебя много дел на контроле. Не надорвись, — выразил соболезнование Верховный. — Исраилов говорит о своей партии. Были бандиты, уехал туда Кобулов — стали партийцы. Наверно, завели и свой НКВД? Зачем нам тогда такие застенчивые нарком Берия с заместителем? Поставим Исраилова, если он сильнее Берии, а? Меморандум Сталину пишет. Хороший меморандум, такой написать у вас ума не хватит.
— Мы недооценили главного: сети бандпособников. Нужно начинать с тотальной ликвидации сети, которая кормит и укрывает эту сволочь.
Берия смотрел мимо, в стену. Бросив воровато-скользящий взгляд в сторону вождя, вздрогнул: тот понимающе усмехался.
— Мы не прочь застрелить, как бешеную собаку, Гитлера, но поскольку этому мешает вся Германия — по-твоему выходит, и ее стереть с лица земли? А заодно и Италию, где беснуется племенной бык фашизма Муссолини.
— Чечня — не Италия! — на миг отпустил себя в горячечном несогласии нарком и запоздало осекся: заволакивало чело вождя брезгливой печалью.
— Не любишь ты меня. Сильно не любишь.
— Коба! — полуобморочно выстонал Берия. — Кто я был без тебя? Червяк! Тля! Мокрица!
— Ты начинаешь забывать об этом, — озабоченно посетовал вождь.
— Клянусь могилами предков: твоя безопасность, твое гениальное дело — забота всей моей жизни! Если отнимешь ее, мне незачем жить. Тогда отними и жизнь.
Отточенный ум все еще был парализован страхом и ничего не мог выдать изящнее и надежнее махрово-дерюжной лести, круто замешанной на показательном пресмыкательстве. Странно, но сегодня именно это стало успокаивать вождя.
— Я подумаю, — сказал он серьезно, — насчет предложения отнять жизнь. Ты тоже подумай, что значит Исраилов со своей шайкой на Кавказе, если туда ударят немцы.
Вошел Поскребышев, доложил:
— Серов в приемной, товарищ Сталин.
— Пусть войдет.
Вошел Серов, и Сталин пошел к порогу, поднимая на ходу руку. Отходя от напряжения, нарком задышал всем животом, начиная привычно улавливать и фиксировать поведение своего мучителя. Более всего страшила в нем непредсказуемость и мертвенная пустынность загашника, где гнездились в человеке пороки — черные клавиши, на которых обожал играть всю жизнь мингрельский виртуоз.
— Здравствуйте, товарищ Серов, — глуховато и мягко выговаривал Сталин, пожимая руку Серову. И Берия в который уже раз поразился глубинной смене его тона и облика. — У нас сегодня повышенный интерес к заместителям наркома. Только что говорили о Кобулове, сейчас хотим послушать вас. Кобулов не справляется в Чечено-Ингушетии с Исраиловым. Если пошлем вас, справитесь?
Сталин был выше Серова и с заметным удовольствием ждал ответа от плотного мужичка-боровичка, браво выставившего навстречу Верховному сизо-выскобленный подбородок.
— Приложу все силы, товарищ Сталин, — сказал маленький генерал. Хорошо сказал: твердо, браво и без подхалимажа.
«С-сука, — трезво и озабоченно подытожил нарком про себя, — без мыла лезет».
— Кобулов тоже прилагает все силы вместе с силами наркома. И все без толку, — с пристрастием пнул наркома Верховный. Стал ждать.
— Зачем позоришь перед этим? — сквозь зубы по-грузински оскорбился нарком.
— Говорить правду — не значит позорить, — по-русски и по-отечески поправил вождь.
— Кобулов не справляется — пошлю к нему Меркулова и Круглова! А этот шибздик будет только мешать! — бессильно взъярился Берия опять по-грузински, но с русским «шибздиком» Поймал взглядом вспухнувший и пропавший желвак на шее зама.
— Я не вмешиваюсь в дела наркомата, — тоже обиделся Верховный (Как мог такое подумать?!). — Если нужно, то отправьте Меркулова и Круглова. А мы посылаем Серова, — скромно использовал свое право вождь.
— Слушаюсь, товарищ Сталин.