— С какой стати? — Артур обернулся, глянул на красивое смуглое лицо Бобо Махкамбаева. — Какого рожна мы ехали? На солнце не меньше сорока градусов… Что мы им скажем, этим ребятам?

Именно в этот момент одна из шеренг пионеров дрогнула, разомкнулась. Два старшеклассника потащили под руки какого‑то малыша за угол правления.

— Солнечный удар, говорят уже третий, — зло прошипел Бобо. — Всё ваши, московские порядки, выдумки на нашу шею — «Книжкина неделя»…

Артур быстро пересёк площадь, увидел за углом лавку, на которой лежал мальчик. Медсестра в белом халате плескала ему на голову водой из ведра.

— Бобо, берите за ноги, а я за плечи. Надо немедленно в тень. Под шатёр. Там проскваживает, не душно.

— Может, в правление? — замялся Бобо Махкамбаев.

Артур сам подхватил мальчика, поднёс к шатру, к длинному столу, где расселись приезжие во главе со Вторым.

Навстречу ему заспешил председатель колхоза — одутловатый человек в тюбетейке, сталинском полуфренче с двумя звёздами Героя, в брюках, заправленных в мягкие сапоги.

— Товарищ, дорогой, не волнуйтесь. Бывает так, бывает. Ничего. Встанет, танцевать будет. Дайте мне его, дайте.

Но Артур, не выпуская ребёнка, обошёл стол, остановился в тени, ища место, куда бы его можно было положить. Мальчик открыл мокрые, слипшиеся ресницы, с испугом смотрел на него.

Раздался усиленный динамиком голос Второго:

— Распустите детей по домам! Безобразие.

Он встал со своего места у микрофона, одновременно с медсестрой и Бобо подошёл к Артуру.

— Отдайте пацана медикам, оклемается.

Потом взял Артура под локоть, отвёл в прохладную глубину шатра, доверительно улыбнулся.

— Сами видите — средневековье. В такой обстановке приходится работать, с такими людьми. А что я могу поделать? Нельзя их обижать. Традиции… Ну ничего. Сейчас передадим библиотеку, поедем к водопаду, пообедаем.

— Нет уж, благодарю, — отрезал Артур, — явно не за того меня принимаете. Я ничего в Москве не значу. Дайте какой‑нибудь транспорт, отпустите Христа ради.

Второй нахмурился, подозвал председателя.

Минут через десять к площади подкатил допотопный автобус, который как раз отправлялся в столицу за мануфактурой для колхозного магазина.

Вслед за Артуром в него вдруг вскочил и Бобо. Как ему удалось отпроситься, Артур не стал спрашивать, но заподозрил, что Второй отпустил своего родственника, чтоб тот развеял явно скандальное впечатление от неудавшегося мероприятия.

Весь обратный путь, все двести километров до этой самой гостиницы они проговорили на заднем сиденье пустого автобуса, не опасаясь водителя, чья тюбетейка виднелась далеко впереди. Бобо Махкамбаев проклинал царскую Россию, большевиков, революцию, Ленина–Сталина, а также всех русских.

— Явились сюда со своим Христом поучать нас, поднимать от варварства. Еще и славян никаких не было, одни леса и болота, а здесь цвели цивилизации! Поговорите с археологами. А после? У нас дворцы, мечети, Омар Хайям, Рудаки, Низами, обсерватория Улугбека, у вас — землянки, кровавые междо–усобицы… Я не националист, но, Артур, до русских у нас водки не знали, каждый третий ребёнок не умирал. Без вас, без Москвы, мы бы давно жили не хуже какого‑нибудь Омана. Свои хлопок, нефть, золото, драгоценные камни, животноводство, виноград, фрукты… Ради хлопка для ваших ракет подорвали остальные культуры, потравили пестицидами землю, воду.

— Постойте, причём тут ракеты? — наивно удивился тогда Артур.

— Хлопок, чтоб вы знали, стратегическое сырье. Из него порох, из него топливо для ракет с ядерной начинкой. Вы, русские, покорили шестую часть земли, а теперь ходите с протянутой рукой. А нам‑то какое дело? Мы жить хотим. Оставьте нас в покое. С вашими умными сатрапами вроде моего родственника. Простите, вы, как я понимаю, еврей, может быть, самая угнетённая нация…

— Нет уж! — отрезал тогда Артур. — Я еврей по паспорту, а по всему остальному — русский, россиянин. Если во мне есть что хорошее — всем обязан России, православию, её искусству, просто встречам с удивительными людьми, причём чем дальше от Москвы, тем чаще случались эти встречи.

— Одну минуту! — перебил Бобо, ядовито усмехнувшись и обнажая передние золотые зубы, портившие впечатление от его молодого мужественного лица. — Неужели верите в Бога, в этого Иисуса Христа?!

— Не только верю, а знаю, что Он есть, — коротко ответил Крамер.

— Тогда уж был?

— Нет, есть!

Бобо пожал плечами. И разговор иссяк, словно упёршись в тупик, из которого нет выхода. Тогда‑то Бобо и завёл его сюда, в ресторан на крыше гостиницы «Навруз». Молодого кинорежиссёра здесь хорошо знали. Видимо, поэтому заказанные им шашлыки оказались гораздо вкуснее сегодняшних…

Расплатившись, Артур спустился лифтом в опустевший вестибюль, позвонил из автомата Стаху. Никто не отзывался. Тащиться в его домик и сидеть там в одиночестве не хотелось.

Артур неприкаянно шагал по проспекту. Рабочий день кончался. На остановках толпы людей брали штурмом автобусы. Внезапно ему показалось, что у одного из перекрёстков мелькнула Анна. Он инстинктивно убыстрил шаги — увидел уже на другой стороне проспекта девушку с короткой, туго закрученной косой, подколотой кверху. Статная фигура да этот способ ношения косы, который Артур, поддразнивая Анну, называл «ручкой утюжка», — вот и все сходство…

«Господи Иисусе Христе, сохрани и помилуй душу усопшей рабы Твоей Анны. Прости ей грехи вольные и невольные», — он шёл, молился, губы его шевелились.

Высокий старик обогнал, блеснув очками, с любопытством уставился на Артура. Тот круто развернулся, пошёл обратно.

«Разговариваю вслух, становлюсь городским сумасшедшим, — подумал он. — Надо жить, не теряя себя, держаться хотя бы на уровне инстинктов. В горе инстинкты должны вытянуть. Кто это сказал? Павлов. Иван Петрович. Когда у него умер от рака любимый сын».

Он прошёл мимо отделанного черным гранитом здания драматического театра. Здесь Бобо Махкамбаев в тот день после посещения ресторана показывал общественности свою картину. Артур упрямился, не хотел идти. За неделю до этого в глуши заповедника на Шахском озере Бобо, выпив после рыбалки тутовой водки, хвастался перед Стахом и Артуром, утверждал: «Я лучший режиссёр Советского Союза!» Просто страшно было идти на просмотр, страшно подумать, что, если картина не понравится, придётся смотреть в глаза самолюбивому, капризному человеку, что‑то говорить…

Но отвертеться от Бобо было невозможно. «Все, о чём я сказал в автобусе, все это есть в картине! Если не посмотрите — обижусь насмерть!»

Картина оказалась талантливой. Непрофессиональные актёры — люди из народа — играли сами себя. Не в декорациях и павильонах, а в своих собственных глинобитных домах, среди пустыни и скал. Разворачивалась драматическая история бывших жителей горного кишлака, которых насильно сселили вниз, в знойную долину, возделывать хлопчатник. Оторванные от своих прохладных гор, от садов, они гибли, как гибли и оставленные сады. Особенно впечатляла последняя сцена, когда старый аксакал, держа на руках умирающую трёхлетнюю внучку, предавал проклятию самого Аллаха.

Воспоминание об этом просмотре, обо всём этом длинном дне общения с Махкамбаевым всплыли так ярко, словно не прошло с тех пор стольких лет, стольких событий. «Зачем он так понадобился Стаху сразу же после нашего прилёта? Бобо — кинорежиссёр, Стах — директор заповедника… Суета сует. А может, этот Бобо заболел? И Стах рассчитывает, что я его вылечу?»

Артур устал от праздношатанья по улицам, где толпы куда‑то стремящихся людей лишь подчёркивали его одиночество. Он достал из внутреннего кармана своей потёртой курточки блокнот, где был записан адрес Ирины Константиновны, решил зайти, узнать, о каком именно сюрпризе она говорила в Ботаническом саду.

Хотя он и понимал, что теперь, после смерти Анны, жизнь уже не сможет предложить ему никаких сюрпризов, все же на ближайший час–другой появлялось некое подобие цели. А у целенаправленного человека вроде бы и взгляд иной и походка. И все вокруг, кажется, становится не таким безрадостным, даже милым. Как эта вот дышащая теплом пекарня, откуда люди выносят большие плоские лепёшки. Как эта девчушка в тюбетейке, раскладывающая для продажи на перевёрнутом ящике мокрые букетики фиалок.