Потом Белла перешла к другой стене и увидела внутренность двора с большой собачьей будкой. Двор был пуст, даже собаки попрятались, вероятно, под крыльцо.

На дворе все еще было серо, но в этом сумраке человеческая фигура поползла от дома к будке…

Белла не одна заметила ее.

— У-у, гадина!.. — ругнулся кто-то рядом и, переложив револьвер с оконного переплета на подоконник, выстрелил по низу.

Первая же пуля догнала беглеца: он затих у самой собачьей будки, не успев втянуться в нее. Хотя Черепанова не было на даче, Белле показалось, что это он, что это Донат неподвижно лежит там, у собачьей будки. Она подумала, что это не может быть он, хотела сообразить, а кто же, но не успела: страшный грохот потряс воздух. Это взорвали дачу ее защитники.

Первый зимний день сделал город белым, легким, словно парящим в воздухе. Свежее веяние только что выпавшего снега перешибало запах мокрого угля и махорки и ощущалось даже здесь, на путях.

Эшелон стоял на запасном пути. «На фронт!» — было выведено наискось на двери теплушки, около которой взад-вперед ходил Василий, не отзываясь на зов товарищей.

— Ну и торчи там, топчись, как петух на заборе! — беззлобно кинул кто-то и задвинул дверь.

Василий упрямо шагал туда-сюда, снег скрипел под его сапогами, легкий морозец пробирал через тонкую шинель.

«Кажется, толком объяснил ей, где стоит эшелон. Пропуск у нее есть…» — беспокойно думал он.

Между тем знакомые звуки — рожок составителя, гудок маневрового паровоза «овечки», свисток кондуктора — вызывали у него воспоминания…

Какими далекими казались ему те дни, когда судьба его повернулась круто и бесповоротно. Он мысленно обегал взглядом пережитые годы — сколько событий радостных и горестных уместилось в них! В короткие сроки довелось ему узнать так много о жизни и смерти, о дружбе и предательстве, о черных делах врагов и беззаветной отваге лучших людей, какие были в мире Революции.

И теперь он уезжал с таким чувством, что еще одна полоса его жизни отходила в прошлое, отступала, оставляя в нем и боль больших потерь, и надежды, с которыми он сейчас уезжал на фронт. Последний, думал он, фронт гражданской войны…

В его памяти еще неотвязно стояла совсем недавно пережитая ночь, ночь, которую он так долго ждал: ночь расплаты.

Длительной и умелой работой чекистам удалось нащупать дорогу в тайное гнездо террористов. Никому не доверяя, обрубая многие связи, теперь уже ненужные или ненадежные, террористы укрылись здесь, все еще надеясь на безнаказанность, на удачу, на помощь «хозяев».

В поздний ночной час законспирированная под санитарную, с красным крестом над ветровым стеклом, машина с недозволенной скоростью мчалась по направлению к Краскову.

Василий оглядывал своих товарищей, как будто впервые их видел. И в самом деле, за то время, что он нес службу в МК, многое изменилось. Лица иных были ему незнакомы: в ЧК пришло новое пополнение из московских рабочих. Люди были лучше одеты и вооружены. Впрочем, последнее могло быть объяснено и значительностью сегодняшней операции.

Все, кто находился сейчас в машине, были подробно инструктированы и хорошо знали, с каким противником им предстоит встретиться. «Анархисты подполья» — так называла себя та группа, которая стала на путь террора, убийств и ограблений.

Здесь уж не считались с разницей в «платформах», под черные знамена анархии охотно приняли эсеров, не чуждались и профессиональных уголовников.

Поэтому в последнем их убежище, на даче Горина в Краскове, в двадцати пяти километрах от Москвы, собралось разношерстное сборище наиболее опасных и готовых на все врагов.

ЧК было известно, что «анархисты подполья» свозят в Москву динамит, подготовляя новые «акции» в годовщину Октябрьской революции. Те, кто мчались сейчас в «санитарной» машине, должны были предотвратить новую катастрофу.

И потому, наверное, сознавая значение сегодняшней операции, все так сосредоточенно молчали в зашторенной коробке «санитарной» машины.

Собранным здесь оперативным работникам было известно и то, что командовать операцией будут помощники Дзержинского Манцев и Мессинг. Отряд состоял из тридцати человек. Анархисты имели преимущество если не в численности, то в положении: они оборонялись в своем логове.

На рассвете дача Горина была оцеплена. Тотчас анархисты открыли огонь из револьверов и стали бросать ручные гранаты.

Около трех часов шел жаркий бой. Наконец, видя свою обреченность, осаждаемые пустили в ход адскую машину и взорвали себя вместе с дачей. Силою взрыва все помещение было поднято на воздух, и много часов еще следовали новые взрывы, по которым можно было судить, какие запасы взрывчатки имелись в этом центре заговорщиков. Еще много времени спустя в разных местах Подмосковья обнаруживались всё новые склады бомб и динамита, но это были уже действительно последние следы самой активной и самой опасной организации «анархистов подполья».

Василий так погрузился в свои мысли, что перестал чувствовать холод, позабыл, почему он меряет тут крупными шагами запасный путь. И заметил Веру, когда она уже очутилась рядом с ним.

Она показалась ему какой-то новой в черном полушубке, слишком просторном для нее, а серый пуховый платок, заменивший привычную красную косынку, делал ее старше и словно бы выше ростом. Она всегда казалась ему такой маленькой, такой хрупкой! Он узнал ее силу в тяжелые дни. Она здорово поддерживала его тогда, в больнице! В его тоске, в бесполезных укорах самому себе! Он узнал тогда Веру совсем другой. Мог ли он предположить, что она поддержит его?

Он хотел все сказать ей, переполненный смешанным чувством благодарности, грусти расставания и безотчетной радости, оттого что вот они вместе и что бы ни случилось, будут снова вместе… Только потом, после победы!

Он не посмел сказать ей все, что думал. А она смотрела на него взрослым, женским взглядом, который он подметил у нее еще тогда, в больнице, и улыбалась тоже взрослой, понимающей улыбкой.

— Пойдем туда. Еще можно? — спросила она, указывая куда-то вдаль, где рельсы уходили в засыпанный снегом березнячок.

— Да, конечно, — поспешно ответил он, — эшелон еще на запасном.

Они сбежали с насыпи и вошли в редкую рощицу, рассыпавшуюся на пологом холме. Василий засунул Верину руку в карман своей шинели и, сжимая ее пальцы, ощущал их тепло, как тепло своей собственной ладони.

А Вера, как будто разгадав недавние его мысли, сказала не грустно, а легко и как-то уверенно:

— Вот, Вася, как много мы с тобой пережили… А ведь это и есть настоящая жизнь! И мы уже прожили с тобой целый ее кусок!

Она заглянула ему в глаза с милой своей привычкой, словно спрашивая взглядом: «Так ли?» И тотчас сама себе отвечая опять же только взглядом: «Да, так! И если мы сейчас расстаемся, то ведь обязательно, обязательно встретимся!»

— Да, — ответил Василий, — да…

Он вложил в это коротенькое слово всю свою уверенность в будущем и всю свою благодарность ей за прошлое.

Почему-то здесь, в глубине жиденькой рощи с обнаженными, трогательно белыми стволами тонких березок, совсем не удержался снег, и они шли по ковру палого листа.

На каблучках Вериных сапожек налипли веера желто-красных, как бы мотыльковых крылышек. Василий нагнулся и смахнул их своей варежкой.

— Смотри, ты как на птичьих лапках! — сказал он, и она в самом деле показалась ему такой маленькой и летучей, словно первый порыв ветра мог унести ее. Это как-то странно сочеталось со взрослым, спокойным ее взглядом. — Жди меня, Вера. Жди меня обязательно! — вырвалось у него. Эти слова как будто долго пробыли под спудом, будто нагнеталось в них все больше и больше чувства, больше необходимости, — и поэтому они теперь вырвались с такой силой.

— Буду ждать! — Она рассмеялась и тряхнула головой. От этого движения платок упал ей на плечи, и черные, крупно вьющиеся волосы, которые были такой ее особой метой, очень для нее характерной, закрутились вокруг ее лица.