— Кто по-российску читать может?

Жолнеры молчали, насупившись.

Николай усмехнулся:

— Я розумею и по-польску и по-российску, читать и перетолмачивать горазд.

Толстяк проговорил неуверенно:

— Ну, давай.

И Николай принялся читать и тут же переводить. Жолнеры слушали молча, с нескрываемым интересом. Когда он кончил, один из воинов спросил:

— А про нас, жолнеров, отчего царь Василий ничего не пишет? Что он с нами сделает — казнит, милует? Оставит в Смоленске или велит свести в свои города поближе к татарам?

Николай от досады аж зубы стиснул. В самом деле, почему про жолнеров в грамоте ни слова не сказано? А отвечать что-то надо. И Волчонок сказал простодушно:

— Как не сказано? Сказано же — «и всем иным людям Смоленской земли».

Жолнеры недовольно забурчали.

Хорунжий, уловив настроение, вдруг рявкнул:

— То изменные воровские речи! И грамотки те не жалованные — прелестные те грамотки! Возьмет царь Смоленск и жителей разошлет по градам и весям Российского царства, как сделал его отец с новгородцами. Да и сам-то как поступил с псковитянами! Забыли?!

Николай совсем приуныл. Правду поведал толстяк: когда в стародавние времена новгородцы сели в осаду, отец Василия Ивановича город обманом взял и лучших людей Новгорода вывез на Москву. Псковичи же совсем недавно, памятуя злокозненное упорство новгородцев, щит против государя не ставили, покорились по всей его воле, а все ж едино — посадил государь во Пскове своих наместников, урядников и волостелей. Обычаи старые порушил, а лучших псковских людей, как и колокол вечевой, свез в Москву, повторив деяние отца.

И было это не при царе Горохе. Шесть лет всего минуло, как подломил под себя Василий Иванович вольный, богатый и горделивый Псков.

Николай оглядел жолнеров, ожидающих ответа:

— Ту грамоту не я писал. Государь ее писал. Вот войдет в Смоленск; тогда у него и спросите, если после приступа живы останетесь. Полоняников московиты, вы все о том добре ведаете, смерти не предают. Нет у них такого обычая. Только скажу вам, жолнеры: россиян стоит под градом тысяч сто, а то и более. Осадный огневой наряд у них — не чета вашему. И вам не о прибытках думать, о спасении живота заботиться надо, потому как если пойдет царь на приступ, мало кто из осажденных завтрашний день увидит.

— Все сказал, вестоноша? — беззлобно проговорил погрустневший на глазах хорунжий. — Светает уже. Надобно нам тебя с грамотками твоими к воеводе весть.

Толстяк опоясался саблей, надел через плечо кожаную сумку, сунул в нее грамоты и ногой распахнул дверь.

О том, что Волчонка схватили жолнеры, сразу же узнал весь город.

Когда его вели к воеводскому дому, вокруг собралась шумная толпа. Горожане подступали к стражникам, кричали грозно:

— Отпустите человека, холопы воеводские!

Николай сам доброхотов отговаривал:

— Я воеводе государевы жалованные грамоты несу! По тем грамотам он всех людей смоленской земли многими милостями жалует! И вольностей Смоленских и старины не рушит!

Николаевы заступники допытывались:

— Где же грамоты?

— У него вот! — Волчонок ткнул в сторону тучного хорунжего.

Сразу же несколько рук протянулись к хорунжему, сорвали с него сумку, быстро расхватали свитки.

Жолнеры, отступив, озирались по-волчьи, но за начальника вступаться не смели.

Николай закричал громко:

— Грамот тех дюжина! Мне-то хоть одну оставьте, чтобы до воеводы отнести!

Книжные люди тут же стали те грамоты громко читать. Толпа затаив дыхание слушала.

Грамоты еще не прочли и до середины, как из воеводского двора — с места в карьер — вылетела сотня немецких рейтар и в мгновенье ока разметала толпу.

Смоляне побежали кто куда. Николая и нескольких бирючей, что грамоты читали, потащили к воеводе на двор.

Пан Сологуб уже вышел на крыльцо Мономахова дома — резиденции королевских наместников в Смоленске.

— Этот, что ли? — безошибочно ткнул воевода пальцем в Николая.

— Этот! — выдохнул толстяк хорунжий.

— Всех — в подвал. А перемета — ото всех отдельно.

И пошел в дом, отчего-то понурившись.

— Берешь кнехта? — спросил Глинский у Шляйница, продолжая шахматную партию, прерванную три дня назад.

Саксонец задумался.

Глинский следил за ним, лукаво улыбаясь, слегка прищурившись, испытывая снисходительное превосходство, которое ощущает старый кот, следя за резвящимся, ничего не подозревающим мышонком.

Шляйниц кнехта не взял. Михаил Львович помрачнел и, рассеянно взглянув на доску, сделал ход, но было заметно, что мысли его витают далеко от сражения, развернувшегося на доске.

Саксонец удивленно поглядел на князя и взял ферзя.

Глинский, словно отгоняя сонную одурь, покрутил головой.

— Я проиграл, Христофор, — произнес он с печальной обреченностью.

— Давай я возьму ход назад, — неуверенно предложил Шляйниц: предложение переиграть ход в их турнирах было не его привилегией.

— Князя Глинского можно победить, но унизить нельзя, — вдруг с неподходящим к случаю пафосом изрек Михаил Львович.

— Еще партию? — спросил Шляйниц.

Вместо ответа Глинский вдруг резко поднялся и рукавом смахнул фигуры с доски.

Возле Мономахова дома потихоньку, с опаской, стали скапливаться люди. Толпу никто не разгонял, и вскоре на площади перед наместничьей избой из-за великого многолюдства негде было яблоку упасть. Стеснившись, люди заволновались, закричали:

— Эй, пан воевода, а пан воевода! Поопасись какого дурна или убивства нашим людям сделать!

Некоторые же, ярясь, требовали:

— Отпусти людей, Сологуб!

— Не Сологуб ты, душегуб! — надсадно верещал юродивый Юраша Фига. — Вот придет православный государь Вася, он с тебя с живого шкуру сдерет!

Через малое время увидели — дивной красоты кони катят к площади позлащенную карету.

— Владыка едет! Владыка! — загомонили смоляне, расступаясь.

Варсонофий, высунув руку из окна, мелко крестил собравшихся, говорил громко:

— Идите по домам, чада мои! Я, ваш богомолец, добром это дело с паном наместником улажу!

Из окна с другой стороны кареты выглядывал боярин Пивов.

Люди кричали радостно:

— Идите, милостивцы, а мы вас тут ждать станем!

— Не надо ждать, — увещевал Варсонофий, — идите с Богом по домам!

Кое-кто, послушав владыку, поплелся домой. Многие же остались.

Ворота распахнулись. Во дворе, ощетинившись пиками, стояли спешенные немецкие рейтары, в кованых нагрудниках, касках, надвинутых на брови. Расступившись, карету пропустили в глубь двора и тут же снова сомкнули строй.

Ворота закрылись. Смоляне понуро стояли на площади, не зная, чего им ждать дальше.

— Ты вели привести вестоношу сюда, пан наместник, — в который уж раз убеждал Сологуба Пивов.

— Окстись, боярин! — не сдавался воевода. — Где видано, чтоб воры по воеводским хоромам хаживали?

— Ну, тогда сами в подвал пойдем, — предложил Варсонофий.

Воевода задумался. Затем проговорил, ни к кому не обращаясь:

— А зачем к нему ходить? О чем спрашивать? Грамоты московские, вот они, у меня. Как он из града ушел, я знаю. И как вернулся, мне тоже известно.

Пивов побледнел. Подумал: «Кто же выдал, как он из града ушел? Почему людей моих из Лучинской башни в Городецкую отправили, а на их место польских жолнеров перевели? И как раз в те дни, когда Николай в русском стане был? А может, сам Глинский воеводу известил?»

При этой мысли Пивова даже затошнило: морозец пробежал по коже, будто под рубахой вокруг тела обвился скользкий, холодный гад.

«А ведь вполне мог так сделать, — продолжал размышлять хитроумный боярин. — Человека хватают, гражане за него вступаются, и начинается в граде гиль, бунт и всякое воровство. Тем часом русские на приступ пойдут и из-за междоусобной свары Смоленск возьмут без крови и выстрела».