— Знаешь, о чем я подумал, Юрий Андреевич, — сказал Пивов, — не нарочито ли тот человек подослан, чтобы встал из-за него в городе мятеж и меж гражанами усилилось несогласие?

Сологуб тяжело, исподлобья, поглядел на Пивова:

— Хитер ты, боярин. Ох хитер! Но и я не лыком шит. Да только на такую наживку и карась не клюнет, хотя, говорят, глупее карася рыбы нет. — И вдруг спросил: — Тебе с князем Глинским приходилось ли когда играть в шахматы?

— Нет, — настороженно произнес Пивов. — А что?

— А то, что мне приходилось, и неоднократ, и ведомо мне, что у князя Михайлы любимый способ добиться победы. — заманить супротивника в ловушку, одаряя доверчивого неким жертвоприношением. Я раз-другой попался к нему в сети. Брал на доске кнехта или даже какую персону, а через пять ходов — мат. А ныне я на такую его уловку не пойду, подставленного под удар кнехта с доски не сниму. Чего проще — поднять вора на дыбу и пятки огоньком подпалить.

Пивов беспокойно заерзал:

— На дыбу-то зачем? Может, он и так что скажет.

— Так не скажет, — отрезал Сологуб. — Только и пытать я его не стану.

— Последнее дело истязать человеков, — хмуро пробурчал архиепископ.

— Не потому, что последнее. Иной раз без этого никак нельзя, — возразил воевода. — Но на сей раз не велю я вора пытать, потому что не знаю я, что вор с пытки скажет, речей его вельми боюсь. Вдруг он тебя, боярин Михайла, или тебя, владыка, оговорит? Тогда мне и вас в тюрьму метать?

— Шутишь, Юрий Андреевич? — снова побледнев, хрипло выдохнул Пивов.

— Может, шучу, а может, и нет, — ответил Сологуб.

А тишайший Варсонофий вдруг заорал велегласно:

— Ты, раб Божий, говори, да не заговаривайся, и ври, да не завирайся!

— Ладно уж! — махнул рукой Сологуб и встал из-за стола. — Идите с миром. Ни пытать вора, ни казнить я не стану. Не доставлю твоему тезке, Пивов, радости. Но и из темницы выпустить не могу. Пущай пока посидит, тем паче, что, может, и недолго ему сидеть.

— А тех людей, что грамоты царские читали, выпустишь? — спросил Варсонофий.

— Тех выпущу. Чего их держать, когда во граде о царских грамотах всяк человек знает, а родичей их, соседей и приятелей пошто мне супротив себя гневить?

С тем и пошли Варсонофий и Пивов из воеводских покоев. И когда вышли они со двора вместе с полудюжиной мужиков, что утром царские грамоты читали, никто из толпы о Николае и не вспомнил — так-то умилительно и радостно было видеть на воле своих, смоленских. А пришлый московитин — кому он особенно-то здесь надобен?

Спустя две недели после того, как Николку бросили в тюрьму, государь повелел лучникам снова метнуть в город стрелы, а те стрелы обернуть в грамотки. Те грамотки в немногих словах говорили многое: если-де через три дня смоляне град не отворят, то он, Василий-государь, приступит ко граду со всем замышлением и возьмет его на щит. Коль такое случится — никаких вольностей и старинных установлений не будет. Все станется по его царскому самодержавному произволению.

Минуло три дня. Утром 29 июля в шатер к Василию Ивановичу вошли Глинский, Щеня, Шуйский и главный канонир, немец Стефан.

— Все готово, государь, — негромко проговорил Глинский. — Велишь, и двадцать пять дюжин осадных пушек враз ударят по граду.

Великий князь молчал. Был он хмур, видать, все-таки надеялся уговорить смолян открыть ворота миром. Спросил коротко:

— Может, еще подождем?

Щеня и Шуйский враз возразили:

— Чего ждать? Король рядом. Вот-вот тронется на выручку.

Глинский, опустив глаза, молчал.

— Ну, ин ладно, — по-бабьи вздохнув, промолвил Василий Иванович, — починайте, благословясь. Да только домы, и храмы, и строения, что за стеной, старайтесь щадить — не сегодня завтра нашими будут.

Николка испуганной птицей метнулся к стене подвала и тут же отскочил на середину. Стена мелко содрогалась, и земля вокруг тряслась тоже. От грохота сначала заложило уши, но постепенно звуки стали различимы. За окном подвала что-то трещало и рушилось, изредка доносились людские голоса — высокие, плачущие.

Потом грохот стал понемногу стихать, но ненадолго. Чуть погодя зычно заревели осадные пушки русских, и снова заходила ходуном земля, и закричали жалобно люди. Обстрел повторился трижды.

Затем все враз оборвалось, и наступила такая тишина, будто на смену июльскому полдню упала на город глухая полночь.

Однако ж тишина вскоре была прервана плачем и криками, треском горящего дерева, глухим грохотом падающих досок и бревен. Бухнули со стен Смоленска одна-две пушки, похлопали пищали. В окно подвала потянуло гарью и дымом.

Николай сел на пол, обхватив голову руками. В голове звенело, уши то будто заклеивали тестом, то снова расклеивали. Сквозь шум донеслись гулкие голоса. Прислушавшись, пленник догадался: гражане снова собрались у воеводского дома.

— Доколе убивать и жечь нас будут?! Доколе детей и жен наших губить?!

— Нешто не видишь, какая супротив града сила стоит? Разве нам ее осилить?

— Отворяй брамы, Юрий Андреевич! Добром отворяй, не то мы сами врата поломаем!

— Шли к Василию Ивановичу послов, воевода! Поклонись государю градом!

Неожиданно все смолкли, и Николай расслышал знакомый каждому православному смолянину трубный глас архиепископа Варсонофия:.

— Грядите в домы, чада мои! Я, ваш богомолец, сам отправлюсь к пресветлому государю и добью ему челом по вашему мирскому приговору!

— Пивова возьми с собою, владыка!

— Боярин Михайла за православных заступа!

Снова зарокотал Варсонофий:

— Будет по-вашему! Пивов ко государю вместе со мною пойдет!

Толпа одобрительно загудела.

За окном еще погомонили, потом шум стал стихать, люди начали разбредаться. Когда все стихло, Николай подошел к двери и стал стучать. Долго на стук его никто не отзывался. Наконец услышали, прибежали.

Распахнув двери, двое стражей в один голос заговорили просительно:

— Посиди еще.

А один из них вдруг добавил:

— Мы люди малые, подначальные. Ты на нас сердце не держи, господине.

Неслышно пятясь, стражники исчезли за порогом. Дверь же, хотя и нерешительно, закрыли снова.

В послеобеденную пору к Николаю заглянули Аверьян Рыло и Кирилл Бочаров. Принесли молока, свежего ситника, масла, овощей… Вперебой, распаляясь, поведали:

— Совсем сдурел наш воевода. Владыку и Пивова из града не выпустил.

— Велел только со стен листы свои пометать. Бил челом государю, чтоб изволил один день на раздумье ему дать. А чего раздумывать? Еще раз учинят россияне обстрел — не из чего станет смолянам стрелять: все пушки со стен посшибают.

— А много ль ныне сшибли?

— Точно не скажу, — ответил Аверьян, — но с первого же выстрела самую большую смоленскую пушку разорвало. Бают, мол, московское ядро ей прямо в жерло влетело. И оттого на башне, где она стояла, чуть не всех жолнерей позабивало!

— Ну-у и что же теперь будет? — спросил Николай.

Ни Аверьян, ни Кирилл продолжить рассказ не успели, как снова начался такой грохот, будто небо рушилось на Смоленск.

— Вот тебе и ответ! — прокричал, пригибаясь ближе к окошку, Кирилл. — Только не я тебе отвечаю — царь Василий с воеводой разговаривает!

Только поутихла стрельба, снова осадили Мономахов дом гражане, крича воеводе воровские и изменные слова, но уже не требуя — угрожая.

— Ежели тотчас же ворота не отворишь, сами то сделаем!

— Истинно, душегуб ты — не воевода!

— Кою корысть от крови нашей имеешь?

Горланили дружно, аж стены дрожали:

— Царю Московскому — слава! Православному воинству — слава!

И пуще прежнего:

— Отворяй ворота, душегуб! Сдавай град!

Николай вздрогнул от неожиданности, когда в ворота воеводского двора стали бить бревнами, затрещали ворота, поддаваясь. Толпа с победными криками ворвалась во дворец и смолкла.