Вот и подъезд, а левее ход в подвальное помещение. Леонтий Петрович огляделся, опасаясь нападения с фланга и тыла. Никакой заметной опасности не обнаружил. Приблизился, подергал дверь, обитую крашеной вагонкой. Заперта так же наглухо, как и при прошлом осмотре.

Сразу же было понятно, что лажа!

Справа за цементной перегородкой грохнула входная дверь.

Рука вытащила ножик из кармана. Нет, всего лишь лохматая псина. Подбежала, обдышала руку с холодным оружием и подалась за появившимся на крыльце хозяином.

Ну, чего ждать? Можно восвояси. Только вот этот листок нужно рассмотреть получше. Листок, кнопкою пришпиленный к вагонке.

Это было очередное письмо.

Позыв нервного смеха заставил подполковника фыркнуть. Чем-то это обилие писаний напомнило ему старую западную комедию, кажется, итальянскую. Только там писала своему жениху невероятно привязчивая баба.

Леонтий Петрович перестал предаваться смакованию непрошеных ассоциаций. Ему вдруг подумалось, что этот кровавый тип, может быть, сидит сейчас в ближайших кустах и нагло наблюдает за ним. Издевательски наблюдает, потирая руки от низменного удовольствия. Ах, как обманул чувствительного военного пенсионера! Подполковник прислушался: из темной лиственной каши, кажется, доносилось легкое хихиканье, такое могут издавать только флиртующие люди. На фоне отсвечивающего пруда рисуются силуэты гулящей молодежи. Надо что-то предпринять. Стоять вот так в тупой задумчивости — позорно.

Ах да, текст!

Войдя в освещенный подъезд, Леонтий Петрович прочитал следующее.

Вы оказались еще глупее, чем я думал. Ну с чего вы решили, что предмет ваших забот сидит именно в подвале, а?! А если на чердаке? А грохот и лязганье, которые слышатся Роме Миронову, издает не поезд метро или трамвай, а лифт?

Все я же.

Такая была подпись.

Конечно, конечно, шептал Леонтий Петрович, комкая оскорбительную цидулу и пряча ее в карман кителя. Об этом надо было подумать, надо!

Подполковник вышел на улицу, задрал голову и, конечно же, увидел девять этажей ярко и беззаботно светящихся окон. И сейчас там, на самом верху, над всем над этим сидя, орет от боли и отчаяния изувеченный Ромка! И никто не слышит. В это трудно поверить. Леонтий Петрович не думал сейчас о конкретных издевательствах и подлой психмеханике, он просто собирался с силами, чтобы отправиться наверх, сделать последний бросок.

Как можно было две недели истязать человека над головами у сотен добропорядочных не глухих граждан? В этом виделось какое-то убийственное надругательство над идеей человеческого общежития. Чердак был оскорбительнее подвала. Ведь они (люди) должны были если не органом слуха, то чувством дослышаться до этого безумия. Что же мы за роботы в конце второго тысячелетия, если такое… Может быть, уже и сами сердца нынешних людей стали из холодной стали выправлять?!

Но хватит эмоций, Леонтий, надо идти, несмотря ни на что.

Твердой походкой неуклонного человека Леонтий Петрович направился к лифту. Кабина стояла внизу. Подполковник не удивился бы, узнав, что она, скажем, отправлена ему навстречу мучителем. После краткого военного совета с самим собой он нажал кнопку с цифрой «8».

Нижеописываемые события произошли за два месяца до вышеописанных.

— Это я, дорогой.

Анастасия Платоновна, красивая двадцатисемилетняя женщина, осторожно, как щенка, взяла на руки телефонный аппарат и прошлась с ним по комнате.

Все покачивалось.

Полупрозрачный халат в такт ее движениям, шелковая штора в открытой балконной двери под порывами солнечного ветра, сидящие в креслах мужчины — от смеха и удовольствия.

— Чем ты занят, милый? — пела Анастасия Платоновна, меряя платинового цвета босоножками пушистый искусственный ковер. Каждый раз, повернувшись к окну, она прищуривалась — блеск утреннего моря был очень резок.

— Да неужели, родной? И как ее зовут — Марина? Я рада за тебя. Где ты ее ангажировал?

Молодые люди в теннисных костюмах (один был не слишком, правда, молод, под сорок пять) давились от смеха. После слова «ангажировал» они выразительно, но бесшумно чокнулись своими бокалами с апельсиновым соком.

— Что делаю? — чуть курносое личико Анастасии Платоновны сделалось серьезным, а в голосе появилась деловитая нота. — У меня сейчас репетиция. Мною будет заниматься не только Георгий Георгиевич, но и сам Черпаков. Кто такой Черпаков? Честно говоря, не знаю. Но считается, что он гений сценического движения.

Один из веселых теннисистов плеснул соком на белоснежное бедро. Второй утопил восторженный кашель в подушке.

— Но ты не волнуйся, радость моя, — голос говоруньи вернулся в беззаботно-заботливое состояние, — я не ропщу и доли своей не хаю. Об одном тебя прошу: не позволяй Мариночке пользоваться моим купальным халатом. И еще — когда я вернусь, познакомь меня с ней. А то я могу подумать что-нибудь нехорошее.

Поставив телефон на журнальный столик, Анастасия Платоновна взяла свой апельсиновый завтрак в руки и закинула ногу на ногу. Фигура у нее была если не идеальная, то хорошая, к тому же она отлично изучила свои сильные и слабые стороны и умела произвести настолько выгодное впечатление, насколько это было ей необходимо.

Тот мужчина, что утихомиривал хохот подушкой, вернулся в исходное положение и, вытирая обильные слезы, спросил:

— Ну и что, познакомит? С Мариночкой?

Анастасия Платоновна отхлебнула сока и посмотрела прищуренным зеленым глазом в сторону сверкающего залива.

— Да нет у него никого.

— А вдруг заведет? — спросил второй собеседник, Георгий Георгиевич, обладатель чрезвычайно густого волосяного покрова.

— В том-то и дело, что не заведет. Хотя, конечно, пытается. Вернее, пытается доказать мне, что у него кто-то есть.

— Как это? — Георгий Георгиевич, видимо, ни на минуту не забывающий о том, как он шерстист, почесал грудь.

— Однажды, когда я ему вот так же позвонила с гастролей, он дал мне послушать, как сладострастно дышит в трубку его пассия.

— Ну и?.. — заинтересовались оба собеседника.

— Даже несмотря на это сопение, я не поверила, что у него имеется настоящая любовница.

— Это уж перебор, Настенька, согласись? — сказал смешливый и усмехнулся.

— Нет, — Анастасия Платоновна сделала еще один аккуратный глоток, — я сразу почувствовала — что-то тут не так. И, представьте, оказалась права. Приехав домой, раскопала один ящичек… собственную дачу я знаю лучше этого археолога. И нашла там кассетку с записью. Понятно какой?

— Теперь да, — сказал весельчак, удаляя сухие слезы из уголков глаз.

— Впечатление хотел произвести, — усмехнулся Георгий Георгиевич.

— Но и это еще не все.

— Говори, говори! — опять оба и опять одновременно потребовали присутствующие.

Оторвавшись от зрелища за окном, Анастасия Платоновна обвела собеседников рассеянным, но дружелюбным взглядом. Ей приятно было находиться в центре внимания. Даже такого, не совсем джентльменского.

— Приезжаю я как-то домой без предупреждения… Так вот, приезжаю, а он в койке с девицей.

— Скандал?

— Нет, Георгий Георгиевич. Скорее наоборот. Я цинично приготовила завтрак. На троих. Но у этой мидинеточки случилось сужение пищевода. От нервов. Она в панике исчезает. Я веду себя как ни в чем не бывало. Законный супруг мой начинает со мной объясняться, хотя никто его об этом не просит. Знаете эти мужские рыдания, мольбы. Все достоверно, но при этом… короче говоря, к концу разговора я пришла к уверенности, что и в этом случае было что-то вроде «кассеты». Вы понимаете меня?

Волосатый, во время этого рассказа задумчиво расчесывавший правое колено, переметнулся на левое.

— Здесь, — улыбнулась Анастасия Платоновна, — как вы понимаете, будучи людьми почти тонкими, даже не важно, имел ли место собственно физиологический акт. Великодушно считаю: лучше, если бы был.

Не настолько плохо я отношусь к своему мужу, чтобы лишать его этих маленьких радостей. Это, знаете, как во время спектакля. Герой должен пить вино, и я всегда желаю артисту, чтобы у него в графине было именно вино, а не подкрашенная вода, я доходчиво объяснила?