— И ребят подводить не хочу. Один раз уже очень сильно получилось.

— Это каких ребят, Леонтий Петрович? Тех, что…

— Дружков Романовых, они мне тут немного помогали с поисками, а я им опять конфликт с властями? Нет.

— Тогда положение безвыходное. Я, конечно, мог бы пойти…

Леонтий Петрович окинул критическим взором гостя.

— Вы толстый.

— Да и не очень смелый, — вздохнул тот.

— Вот что я сделаю, — просиял вдруг подполковник, — я позвоню психиатру.

— Зачем? И какому?

— Эдуарду. Светкиному хахалю.

— Может, лучше все-таки с «ребятами» как-нибудь осторожно поговорить?

— У меня совесть не повернется.

Хлопнув себя по коленям, Леонтий Петрович взял со стола листок с посланием садиста и отправился в коридор к коммунальному телефону.

— Больше некуда, — пробормотал он под нос, закрывая за собой дверь.

Судя по доносившимся из-за двери звукам, переговоры проходили не вполне гладко. Петриченко занялся в это время гравированными стенами. Отчего-то вид старинных кораблей вызвал в журналисте приступ жалости к хозяину комнаты. Оставив изображения кораблей, Петриченко перебросил внимание на те приметы подполковничьего быта, что ускользали пока от осмотра. Не перечисляя деталей, сразу вывод: Леонтий Петрович был сторонником спартанского образа жизни. Никаких следов старческой немощи или неаккуратности. Но, вместе с тем, ничего интересного. Хотя, кто может что-нибудь определенное сказать об интересе такого человека, как Петриченко.

Вернулся подполковник. Вид обиженно-обескураженный. Результат получился хуже, чем он мог ожидать. Чтобы не набрасываться сразу с неприятными вопросами, журналист сказал:

— Знаете, Леонтий Петрович, у вас есть чувство корабля.

Подполковник по-стариковски медленно сел на стул.

— Она меня называет гадом, тут я привык. Но брат. Родной ее брат. Она же пальцем не шевелила, когда я ей талдычил. Заявление не могла снесть в милицию. Только завтра собирается. Что за люди! Какая ненависть! А она ведь иссушает. Вы как работающий с людьми должны это знать.

— Н-да, клубочек, видно, здорово запутанный, — Петриченко снова полез в карман пиджака и опять достал коньяк. Только не бутылку теперь, а фляжку.

— Снять надо вам напряжение. И осадок.

Подполковник насупленно вздохнул.

— Наливай.

Выпили, крякнули.

— Но все-таки, Леонтий Петрович, на совсем пустом месте не могла же она образоваться, эта ненависть. Была, догадываюсь, была причина. Вы уж меня извините, нашел я ма-аленькую зацепочку. Совсем крохотную, но неувязку. С чего и начался у меня настоящий интерес ко всей этой истории.

— Что-то я запутался, какую вы имеете зацепочку и перед кем.

Петриченко самодовольно покачал пальцем перед своей лоснящейся физиономией.

— Вы мне что сказали во время нашей первой встречи? Самой первой.

— Встречи?

— Да, именно. Что у Романа Миронова на излечении от алкоголизма находится отец. Сказали?

Леонтий Петрович ничего не ответил, только опасливо покосился на собеседника.

— А я в первый же день расследования выяснил, что не отец, а, наоборот, мать. И сразу, сразу догадался, что тут много, мно-ого психологии зарыто. Как собак. Эта оговорка была хоть и случайная, но очень не случайная.

— Отец у него помер.

— Это мне тоже преотлично известно. А вот отчего мать у Романа пьет и лечится, а?

— Считаете и намекаете, что я ее довел?

— Я бы вам такие вещи не посмел говорить. Особенно в гостях. Это вы сами так считаете, хоть и пытаетесь от себя это скрыть.

Отчего-то это очень развязным образом произведенное разоблачение не обидело подполковника. Он, кажется, испытал даже что-то вроде облегчения.

— Не сложилось у нас как следует. От своей прежней старухи я ушел. Как-то сошлись с Зинаидой. Приходила ко мне сюда регулярно. Намекала об браке, но это же смех смехом, верно? Пошел я однажды ее проводить. У нас с ней по-хорошему все было, не по-скотски. Подходим к дверям ее квартиры, а там оттуда рев детский. Даже не рев, вой какой-то.

Петриченко слушал с огромной жадностью.

— Светка-вертиподол, как всегда, по подругам шлендать. Хоть было велено за братом смотреть. А он, Ромка то есть, проснулся, и страшно же ему. Он в крик. Очень, очень запало это мне тогда.

— А он, извините, Ромка, сын не от вас?

— Чего глупость молоть. Когда мы сошлись с Зинаидой, ему уже больше года было.

— Понятно, понятно, еще раз извините.

— Про что я?

— Про крик Романа.

— Да. Кричит, понимаешь. Запало. Я ведь педагог еще. По натуре. И когда эти письма стали приходить, как-то аукнулось у меня в душе. Болью аукнулось. Не мог я мимо миновать эту историю, хотя мы давно никто никому.

Журналист потер виски.

— Ну, что-то подобное я и подозревал. Теперь на место встают некоторые детали. Не любила, стало быть, сестрица Света братца младшего. Частенько он, судя по всему, рыдал в пустой квартире.

— Пожалуй, часто. Но не это вина настоящая. Позже все произошло.

Хрустя стулом, переменил тучный гость позу и занялся водой на лбу.

Леонтий Петрович улыбнулся загадочно и значительно. Он медлил с продолжением, как человек, уверенный в том, что ему есть что рассказать. Сейчас он откроет рот — и публика будет потрясена.

— Так что вы имеете в продолжение сказать?

— Аж дрожите весь вы, — усмехнулся Леонтий Петрович, — что за тяга до чужих секретов? Или профессиональное?

Пристыженный Петриченко потянулся к бутылке.

— Светку вы видели, Евмен Исаевич?

— Нет.

— Ну так можете поверить мне на слово, еще та кобылица. И довольно рано стала на путь на этот. И я… — подполковник затянулся воспоминанием, как приятным сигаретным дымом, — поскольку бывал в дому в ихнем и на хороших правах, иногда мог себе позволить легкое приголубливание, так сказать. Но не придумывайте чего-нибудь.

— И в мыслях…

— Так вот, однажды, когда Ромке было что-то лет десять, а Светлане, соотносительно, шестнадцать-семнадцать, заметил он как-то выходку одну мою. По меркам взрослым невинную вполне, но на детский глаз, может быть, и жуткую. Хотя дети рано начинают обо всем догадываться, но, как велит педнаука, кой с чем спешить не надо. Ознакомляя. Я лишь коснулся зрелой молодой плоти опытной рукой… ну да ладно. Слишком я оправдываюсь.

Журналист подло-понимающе покивал.

— А тут случись вещь очень скверная. Через месяц где-то. Подростки-переростки с соседнего двора как-то заманили Светлану в подвал, ну и…

— Изнасилование?

— Коллективное, — звучно произнес Леонтий Петрович, — про это трудно мне говорить. Почему-то. Но факт, что после истории этой возненавидела она Романа. У нее много было шоков в связи с изнасилованием, и один прямо против брата. Говорит, что это он, мол, гаденыш, во всем виноват.

— Странно, — откинулся на спинку стула Петриченко, — ей-богу, странно. Может, подсматривал он как-нибудь подло? Дети любопытны. После вашего рассказа в истории этой мраку не стало меньше.

Хозяин разлил остатки напитка.

— Скажите, а этот, психиатр, посвящен в данный факт?

— Еще бы. Из-за этого у них постоянные внутренние неувязки. Она к нему попала с депрессией как к врачу. Он увлекся пациенткой. Видная, дородная. Стал ее «вытаскивать», такое его выражение. У нее срывы. То она от него уходит, то остается. А он бороду подстрижет и терпит. Любит.

Петриченко встал и похлопал себя по сытым бокам пьяными руками.

— Хорошо мы с вами угостились, Леонтий Петрович.

— Чего там хорошо. Такой глыбе, как вы, одному было бы не чересчур. Да и мы, педагоги, не шиты лыком, а?

Кое-как натянул журналист пиджак на плечи. Духота не спадала.

— Знаете что, господин подполковник? Я поговорю тут с парой ребят. Не с вашими, а с нашими. Найдутся любители, я думаю, романтики погонь и захватов. Прищучим мы этого извращенца.

— Погодите. Еще один звонок.

Хозяин мрачно-сосредоточенно встал и вышел в коридор. Гость снова сел. Так легче было ждать. На его лице довольно отчетливо проявлялось движение обуревавших его мыслей. Он выпячивал нижнюю губу, щурился, дергал ноздрями. Петриченке явно нравилось думать то, что он думал.