— То, что я говорю, есть в каждой газете, об этом трубят по радио. Имеющий уши да слышит.

— И когда же вы предполагаете? — раздался чей‑то оробевший голос.

— В домах, чьи фундаменты сейчас закладываются, люди уже не успеют поселиться. — Игнатьич встал из‑за столика, опережая шквал вопросов. — И это будет тот самый Страшный суд, о котором двадцать веков предупреждает Евангелие. Мало кто внял предупреждению… Кто крестился и покаялся. Эти, называемые «святой остаток», спасутся. За ними уже идёт из Космоса ковчег спасения.

— Какой ещё ковчег? — громко перебил раздражённый голос бородача. — Летающая тарелка, что ли?

— Избави Бог! Ближайшие сподвижники Христа прибудут именно на ковчеге спасения, который учёные по незнанию своему назвали астероидом Эрос, что значит Любовь. Ковчег причалит к Земле и заберёт праведников.

— И вас тоже? — уже с нескрываемой издёвкой выкрикнул бородач.

— Нет. Я буду убит на одной из центральных улиц Москвы вместе с ещё одним человеком.

— Откуда вы все это знаете?! — раздался истерический возглас.

— Не все я вам могу сказать, — тихо ответил Игнатьич и сел. — А что касается так называемых «летающих тарелок», или, как их у нас называют, НЛО, то двадцать веков назад в Евангелии прямо сказано: перед самым концом света дьявол будет отвлекать души людские всякого рода знамениями и «чудесами». Бойтесь их. Всё, что отвлекает людей от крещения и покаяния, — от дьявола. Вот вам единственный тест, единственный критерий. И — торопитесь. Настали последние времена.

И тут я не выдержал. У меня успело накопиться много вопросов к этому человеку. Задавать их здесь, при всех, было неудобно. Но один вопрос, как мне казалось, в корне подрубающий всю эту систему представлений, я все‑таки задал.

— Если вы правы, — сказал я, — то сейчас же все торгаши, спекулянты, вся человеческая сволочь ринется в церкви спасать свои шкуры. То есть души. Будут давать взятки, чтобы первыми креститься, расталкивать всех локтями. Вот эту женщину с её двумя детьми затопчут… Это вам нужно? Это угодно вашему Богу?

Все обернулись ко мне с надеждой. Да и сам Игнатьич смотрел, как ни странно, вроде бы одобрительно.

— Милый человек, — ответил он, вздохнув, — сказано ведь: креститься и покаяться. Покаяться. А тот, кто из глубины сердца своего покаялся, уже никогда не полезет вперёд брата или сестры своей. И уже не назовёт пусть заблудших, пусть грешных людей «человеческой сволочью».

Меня прожёг стыд. Я никогда не знал такого, почти физического чувства, когда стыд прожигает.

Вскоре Наденька предложила устроить перерыв. Часть народа немедленно окружила Игнатьича, часть вытеснилась курить на лестничную клетку, а часть, как‑то скрывая лица, торопливо оделась и ушла.

— Сердитесь, что я вас сюда привела? — мимоходом спросила Наденька.

— Нет.

— Знаете, Игнатьич уже несколько лет без работы, ездит по городам, ютится. Мы решили сейчас собрать, кто сколько даст.

— Конечно, конечно. — Я отдал ей пять рублей. — Хотелось бы с ним отдельно поговорить, вдвоем…

— А вы приезжайте ко мне в субботу на Чистые пруды, часов в восемь вечера.

— Хорошо.

Наденька побежала собирать деньги у курильщиков, а я вышел на кухню, где хозяйка–бухгалтерша раздавала всем желающим чай. Тут же в ногах взрослых вертелся мальчонка лет трёх, видимо внук хозяйки.

— Да он обыкновенный сумасшедший, — втолковывал бородач двум смертельно испуганным женщинам, — сумасшедший, и всё. А мы сидим, слушаем эту ахинею.

Тем не менее, когда перерыв кончился, бородач занял своё место в заметно опустевшей комнате.

Проповедник все так же внимательно оглядывал оставшихся. И тут в раскрытую дверь вбежал внучок хозяйки.

— А ты — сумасшедший! — радостно воскликнул он, указывая пальцем на Игнатьича.

Тот с беспомощной улыбкой смотрел на него, потом поднял руку, издали перекрестил…

Видимо, чтобы разрядить тяжкую паузу, Наденька спросила:

— А как вы относитесь к теории астронома Козырева о том, что время имеет вектор?

— Не теория — практика, — начал отвечать Игнатьич.

Но я уже не мог, да и не хотел вникать в эту проблему.

Спрашивали об индийских йогах, книгах Леви, опять о тарелках. А я все стоял у притолоки и думал даже не о приблизившемся конце света, а о самом Игнатьиче. Сумасшедший не сумасшедший, что толкнуло его выйти к людям с такими идеями, с такой убеждённостью в своей правде? Чем‑то он отличался от Н. Н., хотя то, что было сказано об астероиде Эросе, жутковато совпадало.

Теперь, когда я ехал из заводского клуба к Наденьке на Чистые пруды, эти мысли вновь всплыли, вытесняя Игорька с его песенкой о весёлом ветре, звуки клубного оркестра, да и все, касающееся будущего фильма.

«Ну, а такие, как Игоряшка, дети малые, в чём им каяться, они‑то за что должны гореть в этом астрале, в этом Страшном суде», — думал я, выглядывая номер Наденькиного дома сквозь снег и качающиеся ветви деревьев.

Открыв дверь, Наденька тут же сунула пятёрку, шепнула:

— Собрали тогда шестьдесят рублей, не взял ни копейки. Теперь целая проблема — раздавать обратно. Раздевайтесь и проходите со мной на кухню. Он пока разговаривает с Ниной — моей знакомой.

В маленькой кухне с пузырчатым от протечек потолком Наденька усадила меня на табурет, налила чашку кофе, поставила на стол тарелку с сухариками из чёрного хлеба.

— Извините, больше ничего нет. Картошку сыну скормила. Он спит.

— Наденька, возьмите эти же пять рублей, купите себе продуктов.

— Да не в этом дело, Артур. Ведь сейчас пост.

— Какой ещё пост?

— Рождественский. — Она улыбнулась моему незнанию.

— И давно вы крестились?

— Уже почти полгода. Как услышала Игнатьича.

— И сына крестили?

— И Костика.

— Сколько ему? Он сознательно на это пошёл?

— Вполне. Хотя Костику всего шесть.

Мне стало не по себе. Я смотрел на Наденьку, тщательно вытиравшую полотенцем стаканы, и думал: «Испугалась конца света? Ну, а сыну — шесть лет, и уже сознательно? Чушь какая‑то».

Словно прочитав мои мысли, Наденька с полотенцем в руках присела на другую табуретку и вдруг сказала, глядя в пространство:

— Когда мы крестились, от меня муж ушёл. Не смог понять…

— А что на это сказал Игнатьич?

— От него самого, с тех пор как стал проповедовать, отреклись жена, две дочери. Оставил им квартиру. Всё…

Наденька, с её поднятыми вверх пепельными волосами, худенькой фигуркой в чёрном платье, ничего, кроме жалости, не вызывала.

Скрипнула дверь.

— А вот и Нина, — промолвила Наденька. — Теперь ваша очередь.

Я встал. Навстречу мне с рукописью, заправленной в прозрачную пластиковую папку, шла эффектная, в браслетах и бусах женщина с чёрными локонами до плеч. Сколько я помнил, прошлый раз на встрече с Игнатьичем её не было.

— Пожалуйста, — она посторонилась в кухонных дверях, давая проход. — Ну и поле у вас!

Что она имела в виду, было неясно, во всяком случае, времени на размышления не оставалось, потому что я вошёл в комнату, где у стола вполоборота ко мне сидел Игнатьич. Справа в углу перед уходящими к потолку иконами мерцала лампадка.

— Здравствуйте. Меня зовут Артур Крамер.

— А я — русский Иван, Ваня, — Игнатьич улыбнулся, — зато, в отличие от многих, помнящий своё родство.

— В каком смысле? — насторожился я.

— Иван — значит Иоанн. Ведь это чисто еврейское имя, из Библии. Был такой — Иоанн Креститель… Ваня…

— Иван Игнатьевич, у меня к вам несколько вопросов. Разрешите задать?

Игнатьич кивнул.

Я вкратце рассказал о недавнем знакомстве с Н. Н., не раскрывая имени и фамилии, о всём комплексе в высшей степени странных идей, с которыми впервые в жизни столкнулся, о том, что тот тоже предупреждал: надо готовиться.

— Нет. Видимо, с этим человеком я не знаком, хотя наверняка у нас общий Учитель.

— Вы имеете в виду Иисуса Христа?

— Прежде всего. И других учителей, уже на этом, земном плане.