Оказавшись на перекрёстке Шереметьевской и Сущевского вала, я увидел наискось от себя знакомое неказистое здание Марьинского универмага, где в дверях клубились люди, и только теперь почувствовал промозглый холод обманного ноябрьского солнца, уже закрывавшегося слоистым пологом облаков. Я решил ехать к Левке — посоветоваться, что же теперь делать со внезапно нагрянувшей работой, вошёл в пустую будку телефона–автомата, но, томимый желанием понять, какой же повод был избран на этот раз для отказа, прежде чем позвонить, развязал тесёмки своей папки.

…Почти год назад, тоже осенью, только в начале сентября, мне позвонил Анатолий Александрович — заведующий отделом одной центральной газеты — с просьбой вылететь в командировку по тревожному письму.

Само по себе это было удивительно. Я знал, что Анатолий Александрович неизвестно почему симпатизирует мне, раз в полтора–два года не без труда выбивает в редакции командировки человеку со стороны, чтобы дать возможность заработать 50–80 рублей. Но всегда это происходило по моей просьбе, когда становилось совсем уж тяжко.

Я старался как можно реже пользоваться благосклонностью знакомого зав. отделом вовсе не из‑за малого заработка и даже не из деликатности, а прежде всего потому, что каждый привезённый мной материал обкатывался в недрах редакции до почти неузнаваемого состояния, а потом и цензура прикладывала свою руку. В результате от сути, смысла написанного оставалась в лучшем случае смутная тень, да и то благодаря тому же Анатолию Александровичу, пытавшемуся отстоять каждый абзац.

Когда газета с очерком или статьёй наконец выходила в свет, я испытывал мучительный стыд перед людьми, о которых писал, которым пытался как‑то помочь через печать. Тем не менее раздавались благодарственные звонки, порой герои очерков проезжали через Москву, заходили в гости, становились друзьями.

И вот Анатолий Александрович просил вылететь в командировку. Я, конечно же, не отказался.

В самолёте я вновь и вновь перечитывал «тревожное письмо» рабочих, под которым стояло более четырёхсот подписей. Люди жаловались на начальника строительства новой ГЭС — Героя Соцтруда. Вербовщики заманили их вместе с семьями из России в труднейшие условия азиатского высокогорья обещанием одновременно с началом возведения плотины приступить к строительству города современных домов. Плотина строилась. Город — и не начинался. В тесных вагончиках–времянках дети рабочих днём задыхались от тридцатисемиградусной жары, а ночью мёрзли от холода.

Слишком уж вопиющей казалась эта ситуация, чтоб быть правдивой. Между тем 400 подписей…

Я провёл на строительстве полтора месяца. В Москву вернулся с большим очерком и замыслом фильма, который, по моему убеждению, был немедленно необходим стране, людям, наконец, тому же Гошеву, ибо проблема, будучи производственной внешне, как это и бывает всегда, стоит лишь копнуть дальше поверхности, была глубоко нравственной по сути.

Мало того, я подружился с начальником строительства ГЭС Нурлиевым, прожил эти полтора месяца вместе с ним и его сыном в полевом вагончике и стал свидетелем драмы, происшедшей между ними. Пока очерк проходил редакционное чистилище, ждал своего места на полосе, я бешено работал над сценарием. Лишь через шесть месяцев очерк был опубликован, к тому времени готовый фильм на бумаге уже лежал у Гошева.

Оказалось, Нурлиев медлил со строительством города только из‑за того, что утверждённый где‑то выше дешёвый стандарт очередных «черемушек» разительно не соответствовал местным климатическим условиям. Между тем Нурлиев знал о существовании проектов зданий с вентелируемыми кровлями, плавательными бассейнами на крышах, защищающими от палящих лучей солнца, с гелиоустановками, аккумулирующими энергию светила для обогрева в холода.

Перипетии борьбы Нурлиева за новый проект были показаны в сценарии отражённо: через его отношения с любимым четырнадцатилетним сыном, которого отец не счёл нужным посвящать в свои трудные дела.

Утрата веры в отца, а потом, через ряд драматических эпизодов, понимание реальной расстановки сил делали из сына настоящего товарища отцу, истинного гражданина, болеющего за интересы людей, Родины.

После того как Гошев вернул сценарий с резолюцией красным фломастером «Зрителя это не вдохновит», я дал прочесть своё произведение Анатолию Александровичу.

К тому времени вышедший в свет очерк вызвал поток писем в редакцию. А также пришёл официальный отклик из министерства, где сообщалось, что принципиальная позиция начальника строительства ГЭС Нурлиева признана правильной и руководству среднеазиатской республики дано указание немедленно утвердить прогрессивный проект.

Имея такие козыри, Анатолий Александрович, не спросясь меня, рискнул послать очень понравившийся сценарий в «самую высокую инстанцию». К сценарию он приложил письмо, напечатанное на бланке газеты, где написал о трудной судьбе автора, о том, что третий год тот почему‑то не получает работу.

Следствием этой затеи и явился неожиданный для меня звонок, приглашавший на встречу с главным редактором студии.

И теперь, стоя в защищающей от промозглого ветра телефонной будке, я перелистывал свою рукопись. На этот раз было видно, что сценарий читали. Очень внимательно. Целые страницы были отчёркнуты уже не красным фломастером, но красным же карандашом. Наиболее острые эпизоды отчёркнуты дважды, трижды, с восклицательными знаками. Кое–где на полях пестрели пометы: «Действительно, талантливо, но нетипично», «Автор слишком драматизирует ситуацию», «Кто все‑таки герой сценария — отец или сын?»

В тесноте будки и так несподручно было держать папку с нескрепленными листами рукописи, а когда я добрался до последней страницы, рыхлая пачка выскользнула, веером рассыпалась у ног. Присев на корточки, я собирал эти уже никому не нужные бумажки, как попало пихал в папку. Почему‑то чудилось, что это моё унижение мстительно наблюдает Гошев.

Именно Гошеву была адресована резолюция внизу последней страницы: «Не следует озлоблять автора очередным отказом. Следует дать ему возможность показать себя на какой‑либо скромной работе. Из плана студии».

Оставить папку со сценарием в будке автомата было бы, наверное, лучшим способом проститься с последней иллюзией. По крайней мере, кто‑нибудь нашёл бы, прочёл, может, разделил мысли неведомого А. Крамера…

«Но нравится же Анатолию Александровичу, Левке, да и Нурлиеву. Что ж, все они идиоты?»

Я снова сунул папку под мышку, вышел из будки, так и не позвонив.

Даже для ноябрьского дня как‑то слишком быстро смерклось, кое–где в окнах затеплились огни. Я зябко поёжился, огляделся и зашагал к остановке троллейбуса 18.

Стоял в троллейбусе, движущемся в плотном потоке машин по Сущевскому валу, и с отчаянием думал, что попал в западню.

Гошев, безусловно, был уязвлён, что объективно получилось так, будто я жаловался на него в пресловутую «самую высокую инстанцию». Ни словом не обмолвившись об этом, он вернул сценарий, даже вроде посочувствовал, а потом и работать предложил:

— Раз меня просят, что ж… Мы тут посовещались и решили доверить вам ответственное дело. Дважды в год, к 1 января и к 1 мая, мы посылаем в соц. страны одночастный ролик — праздничное поздравление. Это должен быть фильм–концерт на 10 минут. Яркий. Насыщенный музыкой. Понятный жителям разных стран без перевода. И конечно, пропагандирующий советский образ жизни. Вам все ясно?

Сейчас я презирал себя за это растерянное, торопливое, хватающееся за соломинку «Да».

Гошев усмехнулся, добавил:

— Сценария нет. Его вы должны придумать сами и не позже чем через две недели передать мне в руки.

Вот так. Пропагандирующий. Понятный и без перевода. Наверняка они начиняли свои предыдущие «поздравления» плясками балетных пейзан в костюмах ансамбля «Березка» и бодряческими песнями солистов во фраках. Принеси сценарий такой бодяги, тот же Гошев обязательно скажет, что это штамп. И будет прав.