И, выйдя из ванной, можно не замечать уже ледяного молчания, а почитать газету или сразу же лечь в постель — к стенке, плотнее, потому что через некоторое время отбросится одеяло, пахнет холодом и затеплеет рядом — не надо и руку вытягивать до конца — другое тело, когда-то зовущее и родное, а теперь напряженное, скованное, равнодушное. Но и требовательное тем не менее. Чужое.

И слава богу, если можно спокойно уснуть.

А потом — серый рассвет, серые простыни, подушка, мебель…

И — день. Что же произошло? Почему не устояли они?

На второй день — второй день работы комиссии — он все-таки решился ей сказать.

Пришел домой раньше, сразу после окончания рабочего дня, успел в детский сад, по дороге купил букетик цветов, прихватил даже бутылку сухого вина и, войдя, начал сразу о главном.

Цветы и вино чуть ли не до слез растрогали Нину.

Он говорил ей что-то о своей работе, о какой-то комиссии, что приехала с ревизией к Бахметьеву и Барнгольцу, — она не раз уже слышала эти два имени, — об ожидании перемен, но она слушала, не слушая, слишком привыкла к его жалобам на несправедливость, давно разуверилась. Но этот долгожданный маленький букетик астр подействовал на нее как напоминание о том времени, когда она с надеждой смотрела вперед. Теперь-то она уже давно поняла, что дело не в нечестности, которая будто бы окружает ее мужа, дело совсем в другом. Почему есть люди, которые добиваются того, чего хотят, не жалуясь на трудности, на нечестность, почему у них получается все, за что бы они ни взялись? Почему ее муж, такой решительный, такой настоящий мужчина в прошлом, — почему он так вял, бескостен сейчас, почему он не может дать бой, дать настоящий бой тем самым жуликам, о которых он столько ей говорит? Что может быть хуже таких вот жалоб, брюзжания — они-то как раз и говорят о слабости, о неспособности бороться. Сделал ли он что-нибудь стоящее, решительное на самом деле? Нет, конечно, нет. Вот он и выпивать уже начал и приходит поздно домой, не хочет ничего делать…

И вдруг, только раз, только раз повнимательнее взглянув ему в глаза, увидела… Что это? Откуда появился этот давно погасший блеск, эта уверенность — да, уверенность, которой она так давно не видела в нем? И на миг усомнилась Нина в чем-то — она еще не знала в чем, но заколебалась, забеспокоилась, почувствовала необходимость обдумать, может быть, даже пересмотреть что-то. Погода ли на него так подействовала, или какая-то встреча, или, может быть, он… Нет, в себе, вроде бы не пахнет ничем. Может быть, у него кто-то есть, женщина — ведь она давно подозревала его, — и сегодня… Но нет, он ведь пришел рано. Не может же он в рабочее время, это на него не похоже…

И, только пересмотрев всякие такие возможности, она пришла к мысли о самом простом — она стала слушать его, на самом деле слушать, заставила даже кое-что повторить, объяснить и с удивлением, с какой-то растущей против ее воли странной радостью подумала вдруг: а может быть, он прав, на самом деле прав?.. Задал же он ей задачу!

Но и Леонид Николаевич, увидев этот пробужденный в ней интерес, сам возбужденный им, тоже почувствовал себя по-другому — действительно сильным, — и внезапно оба они словно вдруг перенеслись лет на шесть назад.

Или это вино так подействовало на них?

Приехав на третий день в СУ-17, Нестеренко сразу направился в кабинет к Бахметьеву. Михаил Спиридонович был один.

Вид у него был не очень-то бодрый. «Поворочался ночью-то», — отметил не без торжества Нестеренко. Он на минуту забыл о вчерашнем разговоре с Хазаровым и о своих сомнениях.

— Что, погодка-то вроде как наладилась? — спросил он ласково.

— Да, сейчас хорошо. Но мы время-то зря не теряем. У нас сейчас как раз горячо. Скоро вот новый объект сдаем…

Бахметьев говорил так, словно демонстрировал перед Петром Евдокимовичем свою расторопность, преданность делу. Он почти заискивал перед председателем комиссии.. «Хорош, хорош, — смаковал этот момент Нестеренко, — ты у нас еще попляшешь, мы тебе покажем кузькину мать». Он наклонился, кряхтя, и погладил колено у протеза.

— Знаете, Михаил Спиридонович, — сказал он медленно, стараясь продлить удовольствие. — Качество-то у вас не на высоте? А?

Зорко глянул Бахметьев в невинные глаза старика.

— Качество? Что ж, отчасти… Планы большие, не всегда поспеваем… Но не везде ведь качество-то…

«Куда клонит чертов старик?» — подумал он и пошевелил плечами.

— Куда вы клоните, Петр Евдокимович? — спросил. — Вы председатель комиссии, ваше дело недостатки установить. Вы укажите, если что заметили, мы вам спасибо скажем…

Вообще он чувствовал себя гораздо спокойнее сегодня: брат Иван Николаевич все знал.

— А вот я и говорю… — начал Петр Евдокимович и осекся.

Вспомнил вчерашний вечер. «Зачем, дурак старый, разговор затеял? — подумал он вдруг и почувствовал резь в печени. — Не надо было коньячок пить, не надо…» И улыбнулся жалко, взявшись за бок, и совсем уже другим тоном сказал:

— Печень вот… пошаливает… Не обессудьте. Я ведь это вам так, по-отцовски… Как там, в бухгалтерии-то, наши? Копают?

И отлегло у Бахметьева, совсем спокойно на душе стало. «Вот сволочь старик, — подумал он, — нарочно поиздеваться пришел, на нервах поиграть. Ну, погоди!»

— Я не знаю, как в бухгалтерии ваши, — сказал он спокойно. — Ваше дело проверять, наше — работать. Извините, мне сейчас на объект надо. Хотите — можете со мной поехать.

Печень совсем уж схватило, побледнел Нестеренко, согнулся.

— Водички бы… — попросил.

— Водички? Это пожалуйста.

Взял стакан, налил из графина, Петру Евдокимовичу протянул.

— Спасибо, — сказал Нестеренко. Выпил. Полегчало немного, разогнулся.

— Нет уж, я не поеду сегодня. Я думаю: и так ясно, чего уж… Посмотрю в бухгалтерии, как наши хлопчики там…

— Ну-ну, милости просим. Счастливо оставаться. Я на первом участке, а потом в восьмом питомнике, если что…

И встал демонстративно, ожидая, что Петр Евдокимович встанет. Поднялся Петр Евдокимович, держась за бок. Вместе из кабинета вышли.

Так и начался третий день работы комиссии. Начался у всех, кроме Нефедова. Он не поехал с утра в управление, не было смысла. Потому что к десяти тридцати — к Хазарову.

Накануне вечером, после телефонного разговора с ним, Нефедов долго думал о том, как поступить. Он ни минуты не сомневался в том, что ему будет говорить Хазаров, — за год работы хорошо изучил его характер — и теперь понял: в мягкой форме будет приказано не поднимать шума и вообще потихоньку сворачивать дело. Недаром были слова о стратегии, недаром и вызов в самое горячее время — с утра. Да, Нефедов это понял; собственно, Хазаров мог бы и не вызывать — просто приказал бы полдня просидеть дома, чтобы в его отсутствие Петр Евдокимович Нестеренко… Что уж там. Вот теперь-то этот старик возьмет все в свои руки, и тогда все старания Нефедова…

Да, вот оно и пришло.

Первая мысль: не идти на прием. Что ему Хазаров в конце-то концов? Ведь он, Нефедов, работает над заданием, которое сам же Хазаров ему поручил, он ведь даже просто по должности обязан сделать все наилучшим образом. Тем более что теперь совершенно определенно выяснилось: анонимка была серьезная. Уже того, что обнаружили за два дня, с лихвой хватило бы на то, чтобы если уж не передавать дело в уголовный суд, то по крайней мере снять Бахметьева, а может быть, и не только его. А значит, он даже имеет право не подчиниться. Ведь несправедливо же! И все же… Да, и все же не идти на прием нельзя. Нельзя. Хазаров ведь… Нельзя.

И Нефедов не встал, как последние несколько дней, в семь часов утра, проспал до восьми, тоскливо умывался, завтракал без охоты и в одиннадцатом часу дня ждал Хазарова.

Хазаров приехал не в десять тридцать, а в одиннадцать.

Был чем-то расстроен и принял Нефедова не очень приветливо.

— Ну что у тебя, Сергей Петрович, давай выкладывай.