— Я насчет комиссии, Пантелеймон Севастьянович… Вы мне вчера назначили…

— А, да. Помню. Ну так что у тебя там? Как дела?

— Ничего дела, мы ведь вчера говорили с вами…

— А, да-да. Ну ты вот что, Сергей Петрович! Давай сворачивай! Фактов у вас уже вагон и маленькая тележка, хватит. У меня вчера Нестеренко был, рассказывал. Организуй у них в СУ собрание, пропесочь как надо. Я на собрание сам приеду. Мы им взбучку дадим. Анонимка у тебя? Давай ее сюда. Она свое дело сделала. — Он взял протянутый Нефедовым листок и положил в свой стол. — Все, — сказал он и посмотрел на своего молчаливого инструктора.

Тот сидел серый и еле дышал.

— Ты… Что это с тобой, Сергей Петрович? У тебя что, с сердцем плохо?

Он налил воды в стакан из графина и протянул Нефедову.

— Ну, выпей… Ишь тебя как. Что с тобой случилось-то?

Нефедов выпил и обрел дар речи.

— П-послушайте, П-пантелеймон Севастьянович. Как же так? Ведь мы же… Ведь вы же…

Хазаров не ожидал. Он считал себя тонким психологом, на самом деле умел разбираться в людях, но чтобы такая реакция у инструктора? И по такому поводу? Вот уж не думал он, поручая организацию комиссии Нефедову, что тот примет так близко к сердцу. Да, он видел его заинтересованность, но принял это не за что иное, как за служебное усердие, — он ведь считал Нефедова одним из самых исполнительных инструкторов. Теперь он вспомнил, что его слегка удивили слова Нестеренко о нефедовском рвении, но тогда он не придал им значения.

— Как же так, Пантелеймон Севастьянович? Ведь это жулики, ведь это же… Они же… Антигосударственная практика!

— Ну, ты со словами-то поосторожнее, товарищ Нефедов, это еще надо доказать. Снижение качества за счет темпа работ — это еще не такое преступление, чтобы за него судить. И то, что премии они там себе начисляли, — это, знаешь ли, тоже… Нескромно! Это да.

— Да, но…

— Что «да, но»? — загремел Хазаров, и ноздри его зашевелились. — Что «да, но»? А моральный фактор ты учитываешь? А? То, как воспримет общественность все это? Об этом ты думал? Узкие горизонты, Сергей Петрович! Непонимание самого главного! Я вовсе не против наказания виновных. Но это надо делать так, чтобы не повредить делу, нашему делу! Ты учитываешь, какое общественное звучание будет иметь разоблачение Бахметьева и других? А, учитываешь? Передовой коллектив, получающий знамя из года в год! А? Я уже не говорю, что Иван Николаевич… Да, он его брат, ну и что? Он сам этим делом займется, сам снимет Бахметьева, переведет на другую работу с понижением в должности. Но зато наше знамя не будет запятнано! Зато нашему делу не будет нанесен моральный и психологический урон. Если ты хочешь знать, это наша с тобой промашка, Сергей Петрович, мы проглядели такое. Раньше надо было в колокола бить! Сейчас, знаешь ли, нам и так хватает… Ты о врагах подумал?

Когда Петр Евдокимович Нестеренко отозвал в сторонку Геца и всяческими полунамеками дал ему понять, какого курса придерживается сейчас Хазаров в отношении комиссии, главный инженер СУ-15 очень скоро понял председателя, гораздо скорее, чем сам Нестеренко уяснил себе, что его поняли. Лев Борисович сказал так:

— Я вас понимаю, Петр Евдокимыч. Но вряд ли это можно теперь сделать. Факты говорят сами за себя. Как член комиссии и специалист я обязан довести дело до конца и сдать материалы куда следует.

— Гм-гм. Что вы имеете в виду, Лев Борисович?

— Я имею в виду контроль.

— Ага, ну что ж. Я с вами полностью. Не возражаю, — просветлел вдруг Нестеренко.

«Хитер же, однако! — подумал про Геца. — К Сыпчуку обращаться, пожалуй, смысла нет. Этот сыч уж теперь, пока до всего не докопается, не отцепится. Вот разве что с Барнгольцем поговорить? Только что он может сделать? Со Старицыным, этим молокососом, тоже нет смысла язык чесать». И он окончательно решил взять свой прицел на Геца. Останавливать Сыпчука бесполезно — не остановишь, а вот материалы прямехонько к Ивану Николаевичу направить — это выход. Это наверняка то, что Пантелеймону Севастьяновичу нужно. Удачный разговор!

За спиной Петра Евдокимовича теперь глыбой высилась внушительная фигура Хазарова. Петр Евдокимович будто затылком ощущал се.

Но только самый представительный из членов комиссии, Лев Борисович Гец, вовсе не был настроен так тихо и мирно, как посчитал Нестеренко. Он ждал такого оборота дела и ни на минуту не сомневался в том, что за кулисами всего спектакля с самого начала стоит Пантелеймон Севастьянович Хазаров. А за ним и Иван Николаевич, двоюродный брат Михаила Спиридоновича Бахметьева. И ответил Лев Борисович председателю комиссии насчет вышестоящей инстанции совершенно умышленно — для того чтобы выиграть время. Потому что он сам пока еще не понял, как будет вести себя во всей этой истории.

Разумеется, грубейшей ошибкой организаторов комиссии, по мнению Геца, было то, что доверили они это дело Нефедову — человеку, как видно, не без способностей, но обиженному жизнью. Когда они шестеро сидели в закусочной и этот маленький человек, волнуясь, развертывал перед ними свой план, Гец был удивлен до предела. Как? Столько жару из-за какой-то совершенно обычной ревизионной комиссии? Из-за обычной проверки? Этот фантаст развертывал план, похожий на план ограбления банка или иной детективной операции. Внезапность… Распределение ролей… Инкогнито Петя… Это последнее особенно удивило Геца — уж не начитался ли инструктор шпионских романов? Но что-то в лице, в манерах Нефедова вызывало симпатию… Да, ошибкой организаторов было то, что они не разглядели Нефедова, а тот конечно же, почувствовав минимум свободы, который ему предоставили, моментально принял порученное дело за самое важное в жизни. И, сделав действительно наилучшим образом, посадил организаторов в галошу. Когда вскрылось у Барнгольца и вообще во всем управлении, Гец понял, что надо ждать соответствующего сигнала. И не ошибся. Теперь этот сигнал пришел.

Вот только что ему-то делать теперь?

Судя по сложившейся ситуации, все материалы надо бы незамедлительно отправить в какой-нибудь вышестоящий контроль. Там разберутся и вынесут соответствующее решение. Если, конечно, у здешних деятелей не окажется и там какой-нибудь руки. Однако даже если руки нет, в самонадеянных и поспешных действиях есть известная доля риска.

В своем СУ-15 Гец чувствовал себя достаточно прочно, с начальником СУ у него были вполне хорошие отношения. С парторгом тоже. Однако… Ведь у него семья как-никак.

Он сам себе удивлялся: в чем дело? Он, Гец, всегда такой рассудительный, спокойный — он ведь и шагу не может шагнуть без того, чтобы детально его не обдумать, — а тут собирался ввязаться в историю, весьма неприятную и скорее всего безнадежную. И чувствовал, почти уверен был, что ввяжется. Зачем? Как это глупо. Ну, хорошо, ну, отдадут они материалы, ну, накажут жуликов, снимут и отдадут под суд в лучшем случае, ну, предположим даже, ничуть не пострадает реноме Геца у себя в управлении, — кстати, ведь именно его кандидатура намечалась на пост главного инженера во вновь создаваемой организации… Ну, добьются они правды здесь, ну и что? Кому она в сущности нужна? И зачем?

Отойдя от Нестеренко, Гец опять занялся проверкой документов за второй квартал текущего года. Посмотрел на Сыпчука. Тот, кажется, забыл обо всем на свете — только периодически отхлебывал чай из стоящего рядом стакана на блюдечке и все вынюхивал что-то в бумагах Барнгольца. С видимой неохотой, часто потягиваясь и поглядывая в окно скучающими глазами, работал Старицын.

Барнгольц сидел рядом с Сыпчуком, готовно подкладывая ему нужные сводки, — казалось, что не его проверяют, а он проверяет: таким деловитым и спокойным был его вид.

Вот этот Сыпчук. Небось играет на цифрах, как на клавишах. Что ему пожар на планете? А Вадима интересуют женщины — самый возраст — что ему до этих бумаг?.. Зачем вообще все?

Но как-то поступить все же надо.