— …Когда вы, товарищ Бахметьев, получили в свои руки — вот в эти самые руки — Красное знамя, переходящее Красное знамя, символ чести, символ настоящей большой работы!.. — когда вы, товарищ Бахметьев, получали его, как вы могли, как вы только могли касаться его своими руками?! Это нескромно! Это… это… преступно… — выговорил он с трудом, мучаясь, как бы едва ворочая пересохшими губами. — Это почти преступно… — повторил он скорбно и замолчал.
Было тихо. Чирикнула какая-то птичка за окном. Богоявленский аккуратно передвинул блокнот, который лежал перед ним. Авторучку.
— Да, товарищи, — сказал он наконец, — все это ужасно — то, что мы слышали здесь с вами… Ужасно… Мне просто не верится. Скажите, Бахметьев, как же дошли вы до жизни такой, как вы могли так поступать? Я ведь знаю вас давно и не скрою, что вы мне… вы мне симпатичны, да, вы были мне симпатичны, но я ведь просто не знал… И никто из сидящих здесь не знал, что вы… что вы можете пойти на такое… Неужели это все правда — то, что нам только что рассказали? Неужели правда? Нет, не верится, просто не верится… Но документы есть документы! Вы, Бахметьев, воспользовались тем доверием, что вам было оказано, своим служебным положением воспользовались вы в своих личных, корыстных целях! Как вы могли это сделать, Бахметьев? Ведь вы же… Все в конце концов знают, это ни для кого не секрет, что до вас Управление по озеленению плелось в хвосте, что вы хороший организатор, что вы, как никто другой, смогли возродить этот коллектив, вдохнуть в него жизнь… Эх, Бахметьев, Бахметьев… Сейчас, когда по всей стране идет такая борьба за мораль, за нового человека, за светлое будущее, за — я не побоюсь этого слова: за великое будущее!.. — вы… Премии… Материальная помощь… Качество… Неужели вы, такой опытный человек, не могли уследить за качеством работ, а? Ведь это так важно для наших людей, для населения нашего города, — эстетика быта. А вы…
Богоявленский говорил, и люди, сидящие за столом, с большим вниманием слушали его. Поначалу, когда слушатели еще вдавались в смысл, в логику его речи, поначалу еще могла обратить на себя внимание какая-то неотчетливая предвзятость, необоснованность выводов, чрезмерная, до фарса, эмоциональность. Поначалу даже было смешно. Но чем больше говорил Богоявленский, тем меньше уже, как это ни странно, обращали на себя внимание такие вещи, как логичность или нелогичность. Тем больше люди, незаметно для себя самих, поддавались музыке его речи, словно гипнозу, таяла и таяла первоначальная недоверчивость, и уже вариации его голоса ласкали слух, хотелось слушать еще, и все, что он говорил, казалось необычайно правильным, очень существенным. А одутловатое капризное лицо Богоявленского уже становилось вдохновенным, красивым по-своему: румянец возбуждения появился на щеках и неподдельным пафосом горели глаза…
Когда Богоявленский кончил говорить и сел — закончил свою речь он на полуслове, скорбно разведя руки и задохнувшись от справедливого, возвышенного негодования, — воцарилась тишина. Странным казалось, что нет аплодисментов.
Даже Лев Борисович Гец, давно понявший, что это собрание — его печальное Ватерлоо, даже он поддался гипнозу человеческого голоса, даже он не мог не оценить талант Богоявленского.
В наступившей тишине как-то совсем кисло, надтреснуто, серо прозвучал чуть хрипловатый голос Хазарова:
— Ну, товарищи, кто хочет выступить?
Следующим попросил слова Бахметьев.
Бахметьев встал, помялся, как большой, нашкодивший ребенок, и с виноватым, так не подходящим к его крепкой фигуре и мужественному лицу видом начал говорить о том, что он конечно же признает все свои ошибки, что он очень виноват, очень. И потому, что все еще находились под впечатлением речи Богоявленского, и потому также, что Бахметьев, сам, видимо, тоже находящийся под впечатлением этой речи, говорил как-то очень естественно, трогательно даже, почти по-юношески, многие начали проникаться симпатией к раскаявшемуся парню. Да полно, стоит ли действительно шум поднимать из-за такой ерунды, зачем нужны какие-то наказания, порицания? Ведь видно же, что все понял парень, раскаивается и такого больше делать не будет…
Бахметьев все сказал, сел. Поднялся Уманский.
Начальник второго участка СУ-17 Уманский, как и Мазаев, был человеком дела. В свои тридцать пять он считал, что достиг еще слишком малого. Но у него все впереди. Он был членом партбюро СУ-17, и его прочили в парторги вместо нынешнего Раскатова. По линии производственной он считал себя вполне подходящим для поста главного инженера Управления по озеленению.
Поэтому, получив слово, он начал сразу о деле.
— Хотя я и не принадлежу к числу руководящих людей в Управлении семнадцатом (я всего только начальник участка), — сказал Уманский, — однако со своей стороны я должен сказать, что большая доля вины за те проступки, о которых здесь говорили, лежит на человеке, который здесь, к сожалению, не присутствует. Ни в коей мере я не хочу обвинять лично этого человека и только его, разве что в некоторой, я бы сказал, нескромности, но тем не менее я не могу не сказать о том, что такая большая организация, как это управление, имеет право на то, чтобы иметь достаточно квалифицированный высший инженерный состав. Председатель комиссии говорил в своем выступлении о недостаточной технической ориентации инженерного состава, что в свою очередь…
По крайней мере десять из двенадцати слушающих сразу поняли, о ком идет речь, и это почти для всех явилось неожиданностью. Даже для Хазарова.
То, о чем говорил сейчас Уманский, как раз и было навеяно тем дельным советом, который дал Мазаев Бахметьеву.
Идея Мазаева заключалась в следующем.
Исходя из жизненного опыта, из опыта своей борьбы, Иван Николаевич считал, что в каждом таком деле, когда затронуты интересы сторон, а безобидный компромисс сомнителен, кто-то должен пасть — кто-то, олицетворяющий наиболее слабое звено одной из сторон. Без жертв в таких случаях не обойтись, это ясно.
Кто-то ведь должен пасть в результате такой разгромной ревизии? Должен. Весь вопрос заключается в том, кто. Делать козлом отпущения Барнгольца просто неумно. Если судить Барнгольца и предположить, что тот не сумеет отвертеться — хотя он и хитрый гусь! — то каждый сможет сказать, что главный бухгалтер находился под руководством и контролем начальника СУ, а следовательно, вина Бахметьева очевидна. Да и кто же поверит, что делал все бухгалтер на свой страх и риск! Осудить Барнгольца, — значит, признать результат ревизии справедливым. Где Барнгольц — там и Бахметьев, как ни верти.
А вот если признать плохое… вернее, так: «не всегда хорошее» качество работ и нескромность начальника управления в присуждении премий, да еще слабое техническое руководство, то… Ведь в конце концов все знают, что главный инженер Нечаева слишком молода для такого поста, неопытна, да и здоровье слабое…
Самое же главное, что дело от этого только выиграет. Бахметьев и Барнгольц уже получили хороший урок, зарываться теперь не будут. Люди они стоящие, работать могут, об увольнении их из СУ-17 и думать нельзя. Главный же инженер Нечаева слишком молода и недостаточно компетентна, это давно известно. А потому…
Конечно, Мазаев улавливал некоторые моральные издержки в своей идее. Но он считал, что вовсе не он виною такому положению вещей. Вина за это пусть целиком ляжет на плечи Хазарова, затеявшего неблаговидную авантюру с комиссией. И если у Хазарова есть хоть капля совести, то пусть душа его примет тяжесть греха.
Душа Хазарова согласилась принять. На том и порешили.
Бахметьев же утешал себя тем, что Галя еще молода, у нее еще все впереди, а он со своей стороны, если вся катавасия закончится более или менее благополучно, использует свои связи для того, чтобы помочь ей…
Первой мыслью Хазарова, когда он понял столь прозрачный намек Уманского, было: это ведь ни к чему, они и так сделают все как надо. Уманский не был ни во что посвящен, и его заявление несколько ошеломило Хазарова. «Вот, шельмец, своей головой додумался!» — восхитился он. Взглянул на Мазаева. Тот ответил Пантелеймону Севастьяновичу успокаивающим движением век: «Молчи, мол, все правильно, пусть говорит». И осторожный Хазаров подумал, что раз спокоен Иван Николаевич — пусть будет так, тем более что это делает задачу еще более легкой.