Так прошла вечность, а за ней еще одна вечность. А потом, когда Райнхолд уже почти терял сознание в вихре сверкающих желто-оранжевых стрел, начальник охраны рывком поднял его на ноги – он не почувствовал, как освободились руки, – и пригнул к столу, держа за шею одной рукой. Голый живот обожгло холодное дерево. Звук плевка, чужая влажная ладонь между ягодиц. Вырываться было бесполезно. Райнхолд не почувствовал, как в него проникает чужой член –   просто боль, жестокая, жадная, раздирающая все его существо, хлынула внутрь. Кажется, он хотел кричать, но грубая рука зажала ему рот, он пытался сопротивляться, но от этого только становилось еще больнее: враждебная плоть продиралась вглубь, рвала на части кожу, мышцы, внутренности, а потом безжалостно выворачивала их наизнанку, и опять, и опять, размеренно и

неумолимо, а потом все быстрее – и ему казалось, что порванное на лоскуты тело изнутри толчками заполняется темной горячей кровью.

Раен не помнил, как очутился снова в своей камере. Кажется, его отвел туда все тот же Брайн. Брайн. Сочувственно-насмешливый взгляд. «Как ты его, а... он же, мать его, на работу теперь не выйдет...» И голос Локквуда, откуда-то из страшного далека: «Ничего, за ночь оклемается... и не таких видали...» Райнхолд шатался, как пьяный. Ноги у него заплетались, и он почти ничего не видел перед собой.

Только чувствовал, что его втолкнули в камеру и пихнули на кровать.

И в этом момент кто-то свыше милосердно отключил его сознание. Рен уснул – нет, скорее провалился в мутно-бордовое беспамятство, – раньше, чем успел закрыть глаза.

3

There is no god up in the sky tonight No sign of heaven anywhere in sight All that was true is left behind

Once I could see now I am blind Don't want your dreams you try to sell This disease I give to myself

How does it feel?

Nine Inch Nails "Suck"

Когда Райнхолд очнулся, первые мысли его были об очередном ночном кошмаре. Должно быть, это та встреча в цеху все же дала о себе знать, вылившись в такой жестокий и страшный сон. Но тут он попробовал пошевелиться – и едва сдержался, чтобы не застонать в голос от боли в спине и пояснице. И...

...внутри. Рвущая, словно когтями, боль внутри тела, в самых стыдных и укромных его уголках. Рен все еще боялся признаться себе, где.

Изнасилован. Взят силой. Как последний... как последняя тюремная девочка... Силой.

...и все еще не верит.

Ложью было бы утверждать, что вещи эти были за решеткой таким уж редким делом. Далеко не все оголодавшие без баб заключенные довольствовались потрепанными контрабандными порножурналами – здесь их называли «книгами»

да собственным кулаком. И подобные люди казались Раену похожими на хищных волков, готовых растерзать каждого, кто не может должным образом дать им отпор. Раен читал о таких в какой-то книжке. Хотя нет. Люди гораздо подлее волков. Потому что Райнхолд отлично знал, что хоть один раз поддавшийся на угрозы и «отыгравший» за женщину ночной эротический спектакль за решеткой рано или поздно обязательно сделается развлечением для всех.

Болезненно-яркой вспышкой озарило память воспоминание об истории с Мэтью. Она произошла пару недель назад прямо на глазах у Райнхолда и потому врезалась в сознание, подобно тому как заноза врезается в беззащитную плоть, если упасть и проехаться ладонями по полу из плохо оструганных досок. Мэтью было чуть больше двадцати, и он попал сюда за распространение наркотиков, как, наверное, еще добрая половина заключенных. Парня засекли, когда он пытался продать марихуану переодетому легавому. Но он еще не успел перейти с «мари» на более тяжелый стафф и стать полноценным наркоманом, и потому над ним не властно было то спасительное отупение, которое позволяет не рехнуться от творящейся вокруг жестокости и иногда отправляет вместо суда в центры реабилитации. Райнхолда тогда еще не перевели из большой шестиместной камеры в одиночку, поэтому по воскресениям он мылся в общей душевой, вместе с остальными заключенными.

Мэтью насиловали прямо там, в душевой, втроем, насиловали по очереди, совершенно не смущаясь присутствием Райнхолда и еще десятка заключенных, которые старательно не замечали происходящего. Двое заломили парню руки и заставили нагнуться, и один из них, огромный мускулистый ниггер, без труда зажал его голову между колен. И пока лицо одного искажалось в мучительно- сладкой гримасе, остальные наблюдали за ним болезненно-похотливыми глазами и возбуждали себя четкими и размеренными движениями потных ладоней. Мэтью сначала кричал и дергался как сумасшедший, пытаясь вырваться, потом просто тихо скулил – полузадушено, уже почти не по-человечески, а потом замолчал, а может быть, просто отключился – но им было все равно, и они продолжали трахать его, медленными, все ускоряющимися толчками, пока на лице каждого из них не возникала та же самая мерзкая гримаса животного удовольствия, и один из них – крупный и здоровый кудрявый брюнет – смеялся, а другой, с коротко стриженными соломенными волосами, приговаривал: «Работай хорошо, сука... работай... будешь хорошей давалкой...» Кровь и дерьмо струились у парня по ногам, смешиваясь с бурлящей горячей водой на полу душевой, густой белесый пар с гнусным, ни на что не похожим тошнотворным запахом – запахом унижения,

клубами поднимался под потолок и застилал все вокруг, мешая дышать. Райнхолда мутило от страха и отвращения, но он не предпринимал ничего – просто стоял и наблюдал, словно зачарованный, за происходящей перед ним жуткой сценой. И в этот момент кудрявый брюнет обернулся к нему – безумные светло-серые, почти прозрачные глаза, в которых колыхалась еще неулегшаяся похоть, быстро оценили его фигуру, и комочки скользкой белой слюны дрогнули в уголках толстых мясистых губ: «Че пялишься, дерьмо? Никогда не видел, как дяди имеют своих девочек?» Рен отвернулся и ничего не ответил, желая показаться совершенно равнодушным. Но это было его ошибкой. Молчание здесь воспринималось как сигнал к атаке. «Гляньте, мужики, у этого хренососа даже не встал... – продолжил кудрявый уже смелее, с нездоровым задором оборачиваясь к приятелям. Те уже оставили Мэтью, который осел на пол, словно соломенная кукла с бессмысленными, закатившимися глазами, и приблизились. – Может, твоя жопа тоже уже по херу соскучилась? А?» Рен продолжал стоять неподвижно, словно не слыша слов кудрявого, но внутренне весь напрягшись, как натянутый лук. Он понимал, что от того, как он себя сейчас поведет, зависит многое, очень многое в его тюремном будущем. И только лишь чужая рука протянулась к его плечу, Райнхолд резко развернулся – и кулак его метнулся вперед, словно пущенный из пращи камень. Удар пришелся прямо в скользкие мясистые губы кудрявого, из которых тут же засочилась кровь. Дальше несложно, уличная наука запоминается надолго: короткий удар коленом в пах, в ту самую секунду, пока тот

еще застыл от неожиданности, потом головой в лицо и тут же, резко отпрянув назад – ногой изо всех сил в самый низ живота. Тот не успел ударить в ответ. На отчаянный вопль, вырвавшийся из горла кудрявого, мгновенно сбежалась охрана. Райнхолду казалось, что он никогда не забудет, как брюнет утирает окровавленные губы тыльной стороной ладони, сплевывает кровь и шипит, задыхаясь от клокочущей в горле злобы: «Думаешь, ты такой крутой? Ну погоди, говенный сукин сын, я до тебя еще доберусь...» И взгляд у него в тот момент был полон такой яростной и непримиримой жажды убивать, что невольно думалось: он во что бы то ни стало постарается сдержать свое слово.

А на следующий день во время переклички во дворе один из заключенных – рослый, мускулистый латиноамериканец, чем-то похожий на породистого мустанга, вроде тех, что выступают на скачках – окликнул Мэтью: «Ну что, малыш, как прошла первая брачная ночь?». К несчастному мальчишке повернулось сразу несколько голов. Был среди обернувшихся и Райнхолд, и он увидел, что сзади на бледно-голубых брюках у того расплылось огромное, почти черное кровяное пятно. Среди заключенных послышался смех – грязный, злорадный, – а у Мэтью беспомощно, совсем по-детски задрожали губы.