О чем задумался, Раен? – знакомый голос вывел его из ступора. Локквуд, оказывается, давно уже наблюдал за ним из-за стола. Но Раен почти не видел его, потому что перед глазами бегали противные красные и розовые паучки. Он молчал.

Мне что, спросить второй раз?

Еще немного лишнего холода в интонациях. Словно струйка жидкого азота. Обжигает. Омертвляет...

О жизни, – хрипло проговорил Райнхолд. Ну что же он тянет, думал Райнхолд, содрогаясь не то от боли, не то от переполняющей разум горькой беспомощной злобы и леденящего ужаса перед неизбежным. Ему хотелось плакать, но слез не было и в помине: просто где-то не в теле даже, а в далеком укромном тайничке души было невыносимо больно – и боль эта была сродни недоуменной муке зверька, истекающего кровью после жестоких человеческих забав. Ненависть же притупилась и спряталась в глубинах сознания, как прячутся тени в полдень – она уступила место космическому равнодушию. Ненависти тоже нужны были силы.

О жизни... надо же, как интересно. Может, поделишься? Подойди.

Ноги держали неуверенно. Почему-то очень страшно было упасть. Нельзя... нельзя... нельзя... идти тоже было больно.

Раен сделал несколько шагов вперед и замер перед столом, невольно прислонившись к стене. Голова кружилась. Он, словно бы в тумане, увидел, как Локквуд поднимается, приближается – и внезапно останавливается прямо перед ним как вкопанный на расстоянии вытянутой руки. Райнхолду показалось, что начальник охраны только сейчас заметил его позорные синяки на лице, кровоподтек под глазом, ссадины на подбородке и разбитую, распухшую нижнюю губу с корочкой запекшейся крови. В полном молчании Локквуд провел рукой по его груди. Расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке. Потом другую, третью.

Райнхолд чувствовал, как что-то съеживается под кожей от каждого его прикосновения, словно от микроскопических ударов током.

Значит, о жизни... – задумчиво повторил Локквуд, и в голосе его зазвенели мелкие льдинки. – В глаза, а ну!

Райнхолд упорно не хотел поднимать голову, и тогда сильные пальцы схватили его за подбородок и дернули вверх. Он вздрогнул, как от озноба, встретившись с глазами начальника охраны. Взгляд того потемнел и потяжелел – казалось, он прижимает к стене с почти что ощутимой силой. Так бывает, когда грозовая туча надвигается на небо и укрывает землю липкой холодной тенью. Он ведь просто убьет меня теперь, с поразительной ясностью понял вдруг Райнхолд. Локквуд не простит ему того, что он сегодня подрался, что...

Молчание длилось, казалось, вечность. Локквуд очень медленно расстегнул его рубашку до конца и осторожно проследил пальцами огромное темно-синее пятно на животе, уходящее куда-то ниже пояса.

Кто? – коротко спросил он.

Райнхолд попытался помотать головой. Стальные пальцы на его подбородке сжались еще сильнее, Раену показалось, что они впечатались в кожу до синяков.

Они меня убьют... – но на самом деле он боялся не этого. Просто говорить о том, с чего началась драка, было стыдно и мерзко, а говорить этому человеку – мерзко вдвойне.

А ты хочешь, чтобы это сделал я? – жгучие карие глаза, сейчас почти черные, жестко прищурились. – Я могу... Ну?

Райнхолду невольно вспомнился тот тусклый октябрьский день, когда точно такое же мерзостное ощущение душило его, словно удавкой, и он глотал горечь невысказанных слов, стоя рядом со Свеном и беспомощно повторяя себе: «Я справлюсь со своей болью сам, я справлюсь со своей болью сам, справлюсьсосвоейбольюсам...» Теперь у него отбиралась и эта свобода. Потому что рядом с Локквудом не имело прав на существование понятие стыда.

Рэдрик, – прошептал Райнхолд.

...Стив и Мартин... – кивнув, докончил начальник охраны. – И что же вы не поделили?

Им не нравится, что я как-то связан с тобой... – брови Локквуда удивленно поднялись. – Они сказали, что... ну, что ты... ты трахаешь меня. – Рен сглотнул. Внезапно снова навалилась тошнота. Он больше не пытался опустить голову, но слова давались трудно, словно тяжелые каменные валуны.

А гордый Раен, как всегда, полез защищать свою честь кулаками... – сказал Локквуд после секундной паузы. То ли насмехаясь, то ли, наоборот, с чем-то вроде сожаления. – И что они с тобой делали потом? – резко продолжил он. В ушах у Райнхолда снова звенело, и чужие слова доносились до него приглушенно, словно через слой ваты.

Ничего... то есть... я... – Старый вентилятор под потолком дежурки, прямо над зарешеченным окном, жужжал, казалось, неправдоподобно громко. Раен смолк,

совсем смешавшись под полным то ли ярости, то ли какого-то непонятного отвращения взглядом Локквуда. Тот мгновение помедлил и, наконец, отпустил его подбородок.

Еще одна такая выходка, и ты действительно не выйдешь отсюда живым, – сквозь зубы процедил он. – Ты понял меня?

Да... – а что еще было отвечать...?

Начальник охраны отошел к столу и снял телефонную трубку.

Крис? Забери от меня заключенного Тальбаха в восемьдесят восьмую... да... да. Кстати, а кто вчера был начальником смены? Да? И почему, интересно, этот Мак- Кинзи не доложил на рапорте, что в мое отсутствие была драка? Что значит «не успел»? Ладно. Об этом потом... ну да, посмотришь на его состояние, возможно... да. На пару дней.

Райнхолд слушал этот разговор со странным чувством – ему не верилось, что еженощная пытка заканчивается, не успев начаться. Но разбираться в себе не хотелось. Просто не было сил. Все были выпиты, досуха, словно виски из грязной коричневой бутылки, что валяется в порту с содранной этикеткой, с отбитым горлышком.

Хотелось лечь и уснуть – и не помнить ни о чем.

Дверь открылась, и в помещение заглянул холеный молодой блондин лет двадцати пяти. Крис был новым охранником, Райнхолд почти не знал его.

– Запомни, что я тебе сказал... – услышал он слова Локквуда, прежде чем Крис вытолкнул его за дверь.

И целых трое суток больше ничего не происходило.

5

Willst du ein Mensch sein und kein Tier

hol dir Gott in dein Revier Dann wird das Menschsein zum Schafott

Tiere brauchen keinen Gott

Keinen Gott

Oomph! "Menschsein"

Наверное, Локквуд все же испугался, что слухи о его развлечениях могут достигнуть ненужных ушей. Как бы то ни было, Райнхолда освободили от работы на целых трое суток. И даже еду приносили в камеру. Райнхолд валялся на своей койке и почти не открывал глаз – свет причинял боль, прокалывая сетчатку тысячью невидимых игл.

Есть не хотелось, но он все равно наслаждался часами отдыха, так неожиданно подаренного ему. Они дорого стоили, эти часы. В детстве, когда его бил отчим, одного дня иногда хватало, чтобы почти полностью прийти в себя и восстановить силы. А вместе с силами возвращался и звериный страх обещанной Рэдриком расправы. Нет ничего проще – подстеречь человека во время вечерней прогулки, утащить куда-нибудь за помещения мастерских.

Территория колледжа изобиловала подобными задворками, где так мало места для маневров, что охрана не сунет туда нос, даже если услышит крики. А она их не услышит, потому что не захочет слышать.

Три дня ощущение колючей неизбежности, от которого бросало в крупную дрожь и взмокали ладони, росло и занимало все больше места в мыслях Райнхолда, сжимая его словно какими-то пыточными клещами. Он с трепетом и ужасом ждал времени, когда ему придется снова выйти на работы.

А в субботу, десятого декабря все уже снова было как обычно: подъем, гулко захлопнувшиеся за спинами двери камер, построение вдоль осточертевшей желтой линии на бетонном полу. Завтрак, выход на работы, перекличка... И вот тут произошло то, чего никто не ожидал.