издевательский оскал. И он дернулся, чтобы ударить, и наверняка ударил бы, но его руки были прочно скованы за спиной.

Чего уставился? Вперед. Или ты, хе-хе, хочешь мне что-то сказать?

...еще одна такая выходка, и ты действительно не выйдешь отсюда живым....

Голос прозвучал в сознании так отчетливо, что Раен едва не оглянулся, ожидая увидеть рядом с собой произнесшего их человека. И неожиданно для себя он вдруг тихо и совершенно спокойно ответил, глядя на Брайна в упор:

Ну, если бы у таких мешков с дерьмом, как ты, водились мозги, мне бы, может, и было о чем с тобой говорить...

Раен сам не понял, откуда вдруг взялись в его голосе эти новые, чужие, незнакомые, такие холодные и презрительные интонации. В следующий момент Брайн с силой ударил его дубинкой по спине, так что Раен полетел на пол. Он даже не мог выставить вперед руки, потому что они были скованы за спиной, и удар ощутился всем телом, ошпарив его болью, словно кипятком.

Газом бы тебя, дерьмеца... – сквозь зубы произнес Брайн дрожащим от ярости голосом. Но почему-то он больше не стал замахиваться ни рукой, ни дубинкой – просто молча стоял и ждал, пока Райнхолд поднимется. Тот еще долго возился на полу, беспомощно напрягая руки и силясь встать, шипя от боли, когда оперся наконец о расшибленное колено, и ощущая горячие удушливые волны задавленной ярости.

Брайн не произнес больше ни слова, пока вел его до камеры. Оставалась ровно неделя до Рождества.

Эпизод второй

rot

1

Mein Gehirn zum Kerker wird Ein kleiner Stich hat mich gelähmt Der Schrei in mir unhörbar schweigt

Und doch es wird Es wird schon wieder weiter geh`n

Gott ist tot...

Das Ich – Gottes tod

[под черной обложкой]

«Сейчас-то я понимаю, насколько же сильно наша банда была исключением из правил. На самом деле, чтобы в компании ниггеров тройку белых парней держали

за своих – это не каждый день случается. Мягко говоря. Мне это самому сначала было удивительно. Обычно в Америке такое только в кино возможно. А у нас вот блин поди ж ты. Оказалось возможным в жизни. Просто Джастин, наш главный, едва ли не с пеленок дружил с белобрысым Джеком. И семьи их были почему-то очень близки друг другу. С незапамятных времен. Эту дружбу не смогли разрушить ни нью-йоркские уличные бои, ни предрассудки времени.

Да, а время вообще было бурное. И очень страшное для улиц. Именно тогда, в конце восьмидесятых, на окраинах Нью-Йорка началась настоящая война. Между бонхэдами и шарпами. Ну этими скинами, которые не желали причислять себя к расистам. Кровавые побоища где-нибудь в Квинсе у Лонг Айленд Экспрессвей были тогда делом почти обыденным. И погромы концертов правых музыкантов. И еще массовые нападения на ночные хаус-клубы черного Бронкса. И истязания любого, кого скины относили к ниггерам. Или к их друзьям. Я, Свен и Джеки никогда не считали себя ярыми антифашистами. Только вот жизнь все равно вынуждала жить по общим правилам. Мы же были частью черной банды. Нам приходилось принимать ее законы. И ее боль тоже.

Я помню наших девчонок. Отчаянно боявшихся выходить из квартир по вечерам. Их перепуганных матерей. Слушающих очередной телерепортаж. Все эти бесконечные разговоры о том, что надо перебираться жить в какой-нибудь другой район города. Где поспокойнее. Помню, как однажды полностью изжил в себе страх перед кровавыми пятнами на асфальте. В подворотнях. Темных и воняющих гнилью. Я помню сорок пятый полицейский участок в Бронксе. Потому что это была полностью наша территория. Там даже легавые опасались появляться по вечерам. Помню, как выучился драться с такими ублюдками.

Вооруженными ножами. Иногда не имея в собственном кармане даже кастета. Это только сперва кажется, что сложно, потому что страшно. А нас самом деле ножами же всегда бьют только снизу или сбоку. Ну еще иногда розочкой. Если по лицу или там по яйцам. Главное знать, где прикрыться. А рукоятку вообще зажимают обычно так, что при желании ничего не стоит вывернуть. Даже если за лезвие. Нет, то есть в одиночку я бы ни за что не справился. Но мы же были вместе. Всегда были вместе...

А еще был ужас в глазах поздних прохожих. Встречавших нас на улице. Или во взглядах пассажиров подземки. Когда мы заходили в вагон. Такие блин крутые. Дутые куртки. Черные кроссовки с развязанными шнурками. Руки в карманах.

Уверенная походка вразвалочку. И все, и жизнь принадлежит нам. И плевать, что у нас нет денег на что-нибудь подороже, чем дутые куртки или эти третьесортные кроссовки. Этот молчаливый страх стоит дорого. Страх в глазах тех, на кого здесь, в Бронксе, можно было смотреть сверху вниз. В глазах таких здоровенных атлетов. И даже иногда в глазах копов.

Нью-Йорк понемногу превращал нас в хищников.

Это и нравилось, и претило. И когда я не мог привыкнуть к чему-то, я притворялся, что вроде как давно привык. Это я освоил в совершенстве.

Джастина застрелили летним вечером девяносто первого года. В двух шагах от его собственного дома. Застрелили очень по-подлому. В спину. Вряд ли он успел даже оглянуться, чтобы увидеть нападавших. Мы только несколько часов спустя нашли его тело. И смогли принести домой. Такой огромный бесформенный

манекен. С гигантской кровавой дыркой в затылке. Мы похоронили Джастина на кладбище Святого Раймонда в Бронксе. Совсем недалеко от того места, где он жил.

В тот день я в первый и последний раз видел слезы на глазах у Джека.

В отсутствие вожака банда быстро прекратила свое существование. Просто теперь каждый был сам за себя. Но я, Свен и Джек старались, что бы ни происходило, все-таки держаться друг друга.

Сейчас я пишу все это и думаю, что тогда все-таки было не самое дурное время в моей жизни. То есть я наконец перестал чувствовать себя в этом городе лишним. Занял какое-то место. Которое мне вроде как предназначалось. Иногда, правда, я задумывался, есть ли у такой жизни будущее. И каким оно может быть. Я же ведь понимал, что обратной дороги нет. Со временем мы будем все дальше уходить от возможности исправить что-то. И будем постепенно объявлять войну всему этому городу. Одному его району за другим.

Однако такие приступы страха случались редко. Иногда я начинал разговоры об этом со Свеном. Он кивал. Хмурился. И говорил: они не оставили нам другого выбора. Этот город не оставил нам другого выбора, говорил он. В нем мы как бы прокляты еще до рождения. И мы должны вести себя соответственно. Чтобы это проклятие не убило нас.

На самом деле все так ведь и было. Еще в школе нас, учеников, начинали делить не на отличников и отстающих. А на таких, кто ходит на занятия и тех, кто способен изнасиловать собственную учительницу. На самом деле меня всегда относили к первым, а что толку. Может, Роберту удалось бы еще вырваться отсюда. Но ему эта жизнь тоже не оставила выбора. Вот поэтому он и погиб.

А годы шли. И мы, такие еще прыщавые подростки, потихоньку превращались во взрослых преступников. Время толкало нас вперед. Никто из нас не мог даже подумать о том, чтобы попытаться плыть против течения.

Ну вот. Вся эта история началась с того, что Джеки где-то раздобыл огнестрельное оружие. Естественно, по дешевке. Как-то через третьи руки. Я хорошо помню этот вечер. Это был тусклый, жаркий вечер двадцатого августа девяносто четвертого года. В моей тесной обшарпанной квартирке. Наверное, я его так и буду теперь помнить вечно. Свен и Джек ввалились ко мне уже после полуночи. Они были такие взволнованные. Радостные. Вроде как если бы только что выиграли в лотерею миллион баксов.

Потом мы сидели прямо на полу у меня в комнате. И разглядывали настоящие автоматические пистолеты. Вертели их во вспотевших руках. Они были холодные и тяжелые, как смерть. Окна в комнате были распахнуты настежь. Но в квартиру проникала лишь такая летняя пыльная духота. И пересыхали губы. И очень сильно хотелось пить.