Если ты сделаешь что-нибудь с собой, твой Свен отправится следом. Только вот ему будет гораздо хуже, чем тебе. Уж поверь, я об этом позабочусь.

Так ли давно это было, Райнхолд? а ты уже успел все забыть? или, может, тебе попросту легче не помнить? Но это же он его вытащил, беспомощно возразил кто-то внутри Райнхолда. Все остальное – это были просто слова... наверное. А сказать бы тебе, Свен, о том, благодаря кому ты сейчас здесь, а не в вонючей дыре вместе со своим дружком – не поверишь ведь, подумал Райнхолд с неожиданной ожесточенностью. Или поверишь, только истолкуешь это совсем не так, как оно есть на самом деле.

– Тальбах, мать твою! тебе нужно отдельное приглашение?! – донеслось с стороны блока «А». Райнхолд торопливо направился к своей шеренге, ежась от порывов пронзительного февральского ветра.

На душе у него было мерзко.

4

You can have my isolation, you can have the hate that it brings. You can have my absence of faith, you can have my everything. Help me, tear down my reason, help me, it's your sex I can smell. Help me, you make me perfect, help me become somebody else. I wanna fuck you like an animal, I wanna feel you from the inside

I wanna fuck you like an animal My whole existence is flawed

You Get me closer to God...

Nine Inch Nails “Closer”

[под черной обложкой]

«Суд над нами состоялся на следующий день. Двадцать пятого августа девяносто четвертого года. Перед залом суда мы ждали много часов. Сидели на полу в узком, фута четыре в ширину, коридоре. Немыслимо душном. Тесно прижимались друг к другу. Народу было немало. Время от времени охраняющий дверь коп с револьвером на боку снимал с кого-то из нас наручники. И выводил в зал судебного заседания.

Свен и Джеки молчали. Я тоже молчал. Я ни о чем не думал. И старался не заглядывать в будущее. Иначе начинала бить мелкая противная дрожь. Как в детстве. Когда приходишь домой слишком поздно. И уже в прихожей слышишь полупьяный голос отчима из комнаты. И хочется стать таким маленьким. Или вообще невидимым. Чтобы проскользнуть в завтрашний день незамеченным. Чтобы все, что еще произойдет сегодня, произошло на самом деле вроде как и не с тобой.

И в дрожь кидает от понимания того, что это невозможно.

Зал суда показался мне немыслимо чистым и светлым. И судейский помост, и такой высокий деревянный барьер, отделяющий его от зала. После этого воняющего потом тесного коридора.

Я никак не мог поверить, что вот сейчас меня будут судить за совершенное преступление. Сознание как бы раздвоилось. Я стал казаться себе зрителем. Который пришел посмотреть на того, другого Райнхолда. На Райнхолда, которого сейчас должны судить за ограбление. Нас и провели-то сперва на зрительские места, и мы снова стали ждать своей очереди. И смотреть, как там, у помоста, судят кого-то еще. Как в театре.

Гул голосов, статьи, статьи, статьи. Голова кружилась от этого слитного гула. Я ни на чем не мог сосредоточиться. Я вроде как вообще перестал понимать английский язык. Двести двадцать, наркотики, двести шестьдесят пять, оружие, двести двадцать пять, азартные игры... двести тридцать... проституция... Сквозь начавшуюся панику я пытался представить себе, сколько мне дадут. Пытался вспомнить, сколько вообще дают за попытку ограбления. А ведь еще было убийство.

Первым судили Джеки. Его адвокат нес что-то жалостливое про молодежь Гарлема. Про бедные семьи. Адвокат, он был лысоватый сморщенный старикашка. Потом вдруг прозвучало. Согласно статье тысяча сто двенадцатой Свода законов США. Это преступление надлежит рассматривать как убийство по неосторожности. Не знаю даже, почему я так хорошо запомнил эти цифры. А адвокат продолжал. Убийство, совершенное в процессе противоправного действия. Наказывается штрафом на сумму не более тысячи долларов. Либо тюремным заключением на срок не более трех лет. И сел, разводя руками. Как бы говоря Джеку: извини, парень. Но больше я ничего не могу для тебя сделать.

Я слышал, как шепотом выматерился Свен, сидящий рядом со мной. Каждый из нас имел в месяц около восьмиста баксов. И все они без остатка уходили на жратву, транспорт и оплату жилья.

Наконец на помост к помпезному звездно-полосатому флагу вывели меня. И секретарь торжественно зачитал: народ против Райнхолда Тальбаха. А я глядел

на этот флаг. Не отрываясь. И думал, что это он чертовски правильно сказал. Народ был против Райнхолда Тальбаха. И вся эта долбаная страна – против Райнхолда Тальбаха.

Самого суда я почти и не запомнил. Сейчас вряд ли даже скажу, мужчиной или женщиной был судья. В память врезались только выкрики, раздававшиеся с разных сторон. Они были громкие. Отчаянные. Вроде как если бы это был не суд, а такой аукцион. На котором эти люди разыгрывали мою жизнь. Вооруженное ограбление – посягательство на собственность – от двух до шести – от полутора до четырех – ранее не обвинялся – убийство совершено не им. Все кончилось быстро и очень обыкновенно. В Америке это называется «переговорами о признании вины».

За вооруженное ограбление полагается от пяти до пятнадцати лет лишения свободы, сказал мне судья. Мы предлагаем сделку. Ты признаешь себя виновным в ограблении. С тебя снимается обвинение в причастности к убийству. И ты получаешь от трех до пяти лет.

Так и произошло. Ну в Америке любую проблему умеют решать с помощью сделки.

На самом деле все произошло довольно быстро. Быстрее, чем я вот сейчас рассказываю. Джека отправили куда-то в другое место, потому что он был осужден за убийство. Ну а нам со Свеном дали по три года.

И повезли в тюрьму.

Как выяснилось, нас определили в разные блоки. Поэтому сразу после суда  Свена повели к другому автобусу. Держись, скоро все кончится, шепнул он. Потом его развернули и толкнули в спину: поторапливайся. Держись. Всегда одно и то же слово. Он ведь на год старше меня. И думал, что понимает, когда мне сложно.

Если бы он сейчас (...) [вырванные страницы]

(...) снова одели наручники. А потом заковали в кандалы, которые позволяли идти только мелкими шажками. В таком виде нас заставили подписать какие-то бумаги. Имя. Адрес. Номер социального страхования. Согласие на досмотр корреспонденции и прослушивание телефонных разговоров. Долбаные американские демократы. Лицемеры. Можно подумать, что такие бумаги не подпишет любой. Иначе же его вообще лишат возможности совершать звонки и получать почту. Хотя по большому счету мне на это наплевать. Кто станет мне сюда писать? А звонить и подавно некому.

Вот оно, это чувство. Обострившееся в тот момент так, что захотелось выть. Одиночество. Бескрайнее. Бесконечное. Беззащитное. Среди этих людей. В шестеренках системы.

И только потом пришло чувство стыда. Режущее где-то в селезенке.

Всей толпе велели раздеться и загнали под душ. Окатывая водой из поливальных шлангов. Потом каждого заставили делать голым несколько приседаний перед

охранниками. Чтобы мы не пронесли контрабанду. И краска заливала лицо. А кто- то пытался прикрываться руками. А затянутые в форму офицеры только гоготали.

И лишь после этого нам выдали постельное белье и тюремную форму. Эти безразмерные голубые брюки на резинке, две заношенные белых майки и пару боксеров в застиранных катышках. Да еще старые носки с ботинками и вылинялую голубую юникоровскую рубашку с длинными рукавами.

После медицинского освидетельствования – температура, давление, какая-то очередная долбаная анкета про лекарства и наркотики, – меня и десяток других вновь прибывших заключенных повели в наш блок. Стояла немыслимая августовская жара. Застоявшийся воздух был наполнен запахами пота и грязи. И еще, почему-то, подсыхающей масляной краски. Здесь всех выстроили в шеренгу. И к нам вышел начальник колледжа. Это был седой, благообразного вида мужчина при галстуке. Он немного дико выглядел здесь. Среди обшарпанных бетонных стен. Окруженный офицерами в бежево-коричневой форменной одежде. После того первого дня я его так ни разу больше и не видел.