Покончив с просмотром дел, он собирает комиссии, принимает просителей или объезжает область. Случается ли где несчастье, катастрофа, Гёте первый прибывает к месту происшествия. В 1780 году в Гросс-Брембахе вспыхивает пожар; ветер относит пламя и дым к соседнему пруду, и крестьяне не решаются черпать из него воду. Тогда он вмешивается в толпу пожарных, сам наполняет ведра, ободряет всех и уходит с опалёнными бровями и обожжёнными ногами. В 1784 году внезапная оттепель вызывает в Иене ледоход и страшное наводнение. Гёте приезжает, живёт здесь пять дней и руководит спасательными отрядами. Довольный этим герцог пишет: «Гёте очень мужественно вёл себя во время катастрофы и принял самые решительные меры. Никто не погиб в наводнение».

Карл-Август, впрочем, далеко не всегда облегчает ему работу. Правда, он отдаёт должное его преданности и заслугам и жалует ему дворянство: доктор Гёте превращается в его превосходительство господина фон Гёте. Но после недолгой благотворной перемены, вызванной поездкой в Швейцарию, герцог вновь возвращается к легкомысленному и расточительному образу жизни. Министр не скупится на увещевания: порой из-за скандальных, беззастенчиво афишируемых связей Карла-Августа, порой из-за его расточительности или военного тщеславия. У герцога две главные слабости: он мечтает только о женщинах и солдатах. Ему нужны любовницы и хотя бы маленькая армия. Гёте борется шаг за шагом: уменьшает вопреки воле герцога наличный состав гарнизона с шестисот до трёхсот человек; возражает против требований Пруссии, вечно нуждающейся в новых рекрутских наборах. Конфликты то улаживаются, то возникают вновь. Поэт хочет внести порядок в государственные финансы: ему удаётся сократить расходы на двор, он борется с излишними тратами на роскошь, освобождает герцогский стол от всех нахлебников. Эта последняя мера возвращает обер-шталмейстера фон Штейна к семейному очагу...

Итак, конец милым встречам, задушевным беседам с любимой! Гёте как будто с лёгким сердцем жертвует своим покойным блаженством. Но ведь материнская нежность баронессы так его поддерживала, помогала ему нести все тяготы высокого служебного положения! Всё это верно, но в его душе только призрачный мир, смешанное чувство гордости и сожаления, боль вынужденного целомудрия. Он преодолел себя, заставил себя любить Шарлотту фон Штейн так, как она того хотела, но в сердце его глухое волнение, всегда готовое вспыхнуть, и достаточно малейшего пустяка, чтобы вновь разгорелось подавленное, но не погасшее пламя. «Моя любовь к тебе (она теперь позволяет ему говорить ей «ты») уже не страсть, — пишет он в июне 1783 года, — это болезнь». Скажем проще: Гёте чувствует себя несчастным. Он, правда, вырос внутренне, но исчерпал свои силы, и под вымученным покоем вновь бродят неугасшие страсти; вокруг его мучительного счастья вьются мрачные призраки. В 1784 году он в письме, написанном на французском языке, признается ей: «Мы так строго исполняем наш долг, милая Лотта, что в конце концов можно усомниться в нашей любви».

Скоро его сердце уже не в силах бороться с овладевшей им злой усталостью. Начиная с 1785 года в письмах Гёте проскальзывает какая-то нерешительность, скучающее равнодушие. Это начинает его тяготить неудовлетворённая страсть, и он маскируется сдержанностью и молчаливостью. В посвящении к своим «Тайнам» нс признается ли он любимой, что без неё был бы уже далеко и в другом месте искал бы счастья? Неужели его связь станет ему в тягость, свяжет ещё лишними цепями? Госпожа фон Штейн его воспитала, возвысила, дисциплинировала, вдохновляла. Но он хочет жить! Ах, кто же откроет двери его позолоченной тюрьмы, кто освободит его от бремени власти и оков целомудрия? Кто поможет ему стать вновь самим собой? Он прежде всего поэт, а что сделал за десять лет? Любовные стихи и оды на случай — и только. Он оглядывается кругом — его лучшие создания лежат здесь как неотделанные глыбы, в рассеянных отрывках, похожих на развалины: «Фауст», «Торквато Тассо», «Ифигения», «Вильгельм Мейстер». Нет, пора проснуться, пора стряхнуть с себя одним взмахом и груды дел, и цепи приличия!

Как выйти из создавшегося ложного положения и в политике и в любви? Бежать — иного исхода нет. Куда? К свету, в страну лёгкой и улыбающейся жизни. Из глубины воспоминаний возникают образы, затенённые дымкой прошлого, римские гравюры в отцовском доме и та скалистая тропинка, которая между глыбами снега и соснами Готарда спускалась к голубым озёрам, окаймлённым оливковыми деревьями.

Ты знаешь ли край, где лимонные рощи цветут?

Где в тёмных листах померанец, как золото, рдеет?

Подобно Миньоне, он изнывает в тоске по Италии и в страстном томлении.

Наконец представился удобный случай: из Карлсбада, куда он приехал лечиться, 3 сентября 1786 года Гёте уезжает потихоньку на рассвете, под вымышленным именем Иоганна Филиппа Меллера, лейпцигского купца. Герцог разрешает ему отпуск, но ни он, ни госпожа фон Штейн не знают, куда Гёте держит свой путь.

И он отправляется в Италию. Сначала Триест с его порыжевшими холмами, виноградниками, важными быками и маленькими осликами, нагруженными корзинами, пёстрая, суетливая сутолока базара у подножия гор, потом озеро Гард с его благоухающими берегами, некогда воспетыми Катуллом и Вергилием[85], Верона с её чудесными кипарисами, Виченца и благородные постройки Палладио, Падуя с её ботаническим садом, пальмы которого навели Гёте на мысль о метаморфозах растений, — вот образы, мелькавшие перед ним, как в видении. 28 сентября корабль Бренты доставляет его в Венецию, где он проводит около трёх недель.

Надо вообразить себе декорацию Гварди или Каналетто[86]. Венеция тех времён отнюдь не город мечтаний и смерти, славы и нищеты, ярких красок и тишины, который так полюбился нашим современным меланхоликам. Тогда это было беспрестанное движение взад и вперёд гондол — и скромных наёмных, и роскошных, — которые встречаются, касаются, ударяются одна о другую; это была голосистая толпа рыбаков и кавалеров, аббатов, масок и прелестных дам, среди которых вдруг вынырнет голова мавра, левантийца или негритёнка; шуршанье бархата и парчи, сверканье копий и шпаг. С мраморных ступеней алые ковры спускаются к зеленоватой воде. Гёте видел в праздничный день выход дожа, одетого во фригийский колпак, затканный золотом, и в горностаевую мантию. Его встречали священники в фиолетовых далматиках и сенаторы в алых мантиях. Но поэта мало трогает это великолепие: он проводит целые дни в церквах и музеях, и нет для него ничего прекраснее палладиева фасада. Он равнодушен к византийским мозаикам и стрельчатым галереям, его влечёт к себе монастырь дель Карита, часовня Реденторе или развалины римского храма. Гармония классицизма, декоративная ясность древности или Возрождения — вот к чему влечётся его ищущая умиротворения душа. Как далеко он ушёл теперь от «Бури и натиска» и от страсбургской эстетики! Любуясь обломком карниза храма времён Антонинов, он отрекается от былых восторгов: «Это вот совсем другое дело, чем наши жалкие святые, нагромождённые один поверх другого на стенных подпорках, — украшение наших готических церквей; да, совсем другое дело, чем наши узенькие трубки, острые колоколенки и зубцы. Слава Богу, я от всего этого раз навсегда избавился». Возвращаясь в гондоле с Лидо в часы, когда волшебный город утопает в лиловатой дымке заката, Гёте мечтает о коринфском храме, воздвигнутом на берегу лагуны, и слушает, как впереди наклонившиеся над тёмными вёслами гондольеры поют стихи из Тассо.

Торквато Тассо[87]! Его герой! Феррара, тихий и угасший город, опять напоминает о нём поэту. Здесь проводник показывает ему темницу Тассо. Потом Гёте три дня проводит в Болонье, три часа (!) во Флоренции и спешит на юг. Рим, Рим! Все его мысли о Риме. Вот он уже на скверной умбрийской дороге. По пути он встречает роскошные коляски англичан, деревенские телеги, куда впряжены белые быки с лирообразными рогами, мулов, увешанных звоночками и убранных красными перьями, фельдъегерей с волосами, гладко забранными под сетку. Вот тащится пешком монах — он ведёт за узду упрямого ослика, груженного реликвиями. Вот идут кающиеся в плащах из грубой шерсти, пилигримы, нищие — озабоченная толпа, которая торопится в Вечный город, глотая пыль, поднятую стадами коз. Ассизи не привлекает Гёте. Он проходит равнодушно, даже не остановившись, мимо собора, этого шедевра католического мистицизма, который так превозносит Тэн[88]. Гёте издали смотрит на него «с отвращением», как будто его освобождённая и опьянённая жизнью душа страшится даже тени, падающей от этого памятника христианского экстаза. Он не без презрения отмечает «чудовищные нагромождения церквей, наваленных одна на другую, под которыми покоится святой Франциск».