Генерал находился на охоте, и Мари-Луиза, которая после замужества убедилась, что её мужа слишком часто призывают под знамёна, послала гонца в другую сторону. Генерала гонец отыскал лишь в конце дня. Тот сразу приказал заложить кабриолет, чтобы немедля ехать в Париж.

   — Как получилось, что меня не нашёл гонец? — спросил он Мари-Луизу. — Ведь ты знала, что я охочусь.

Расплакавшись, она призналась, что подстроила это нарочно.

   — Неужели ты не навоевался? Разве мы не можем хоть немного побыть вместе? Твоя дочь почти не видит тебя. Ты отсутствовал, когда она родилась. Не слышал её первые слова.

   — Не забывай, — с улыбкой ответил Тома-Александр, — что, если бы я не воевал, ты была бы женой фермера с хлыстом.

Генерал с невероятной скоростью преодолел семьдесят пять километров, отделявших его от Парижа. Но прибыл слишком поздно: Конвент, прождав его несколько часов, вверил свою безопасность генералу Бонапарту.

Позднее генерал Дюма без укоризны, но с печалью говорил жене:

   — Не люби ты меня так сильно, Франция могла бы иметь императора Александра, мулата с острова Сан-Доминго, а не императора Наполеона, итальянца с острова Корсика.

Генерал Бонапарт назначил Дюма командующим кавалерией, во главе которой тот творил чудеса. Оба генерала быстро стали близкими друзьями; Дюма входил в число немногих счастливчиков, допускаемых на утренние совещания, которые Бонапарт проводил, лёжа ещё в постели с Жозефиной. Она сразу подружилась с этим антильцем, с кем могла поболтать по-креольски. А Наполеон щипал Дюма за ухо, повторяя: «Со мной вы далеко пойдёте».

Только во время похода в Египет Дюма начал понимать, куда может завести Французскую республику честолюбие Наполеона. Узнав о мечте Наполеона сокрушить Британскую империю и после Малой Азии покорить Индию, он задал себе вопрос, стоит ли французам умирать в песках Египта ради грандиозных замыслов этого человека.

Не в характере генерала Дюма было скрывать свои чувства.

   — Я служу Франции, — заявил он Наполеону, — а не личному честолюбию одного человека.

   — Я мог бы приказать расстрелять вас за неисполнение приказов! — взревел Наполеон.

Генерал Дюма просил перевести его во Францию. Просьбу тотчас удовлетворили. Но едва он отплыл на судне по Средиземному морю, которое наводняли британские корабли, Наполеон заподозрил генерала в том, что он хочет приехать в Париж, чтобы занять там место главнокомандующего.

Нам неизвестно, были ли агенты Наполеона инспираторами захвата Дюма в порту Таренте и заточения его в тюрьму неаполитанскими Бурбонами; но одно мы знаем точно: Наполеон не предпринял никаких попыток его освободить. В тюрьме Дюма испытал чудовищные муки. Несколько раз его пытались отравить особым способом, чтобы это выглядело так, будто он умирает естественной смертью. И когда через два года генерал наконец был отпущен и вернулся во Францию, он оказался в ненормальном положении полумертвеца-полуживого, ни военным, ни штатским. Ему не удалось получить ни денежного содержания, ни пенсии. Наполеон строго распорядился: «Я больше никогда не желаю видеть этого человека или слышать его имя!»

В итоге для военного министерства Дюма просто перестал существовать. Дело дошло даже до того, что приказали замазать его лицо на картинах, заказанных правительством во славу побед французских армий.

Муж, вернувшийся к Мари-Луизе, сохранял телосложение великана, но его терзала язва желудка, которая вскоре сведёт его в могилу. Хотя какое-то время Дюма продолжал жить с генеральской роскошью, содержал конюшню и слуг, у него не было ни гроша. Самым большим его желанием было увидеть перед смертью сына, и Мари-Луиза обещала ему эту радость.

   — Это будет чёрный дьявол вроде тебя, — весело говорила она. Она была уверена, что родится мальчик, ибо первенец, девочка, никогда так сильно не била её ножками по животу.

Когда Мари-Луиза родила, пуповина обвилась вокруг шеи младенца, и мать узрела крохотное посиневшее личико.

   — Боже мой! Чёрный дьявол! — воскликнула она и потеряла сознание.

Но через минуту поразительному младенцу удалось издать первый крик: его лёгкие наполнились воздухом, и он вдруг порозовел, словно его осветили изнутри.

Родился Александр Дюма.

Как и в мифах о героях античности, рождение маленького Дюма сопровождали знамения и приметы.

Он сам поведал нам о них; сие обстоятельство, отнюдь не прибавлявшее веса их подлинности, способствовало лишь тому, что дискредитировало эти рассказы в глазах придирчивых критиков. Даже при жизни Дюма сильно подозревали в том, что он приукрашивает историю собственной жизни. Например, когда некий X опубликовал на страницах газеты «Сьекль» серию злобных писем, задевающих Дюма, кое-кто поспешил объявить, что X — это сам Дюма, жаждущий, чтобы его не забывала публика.

Дюма, естественно, ответил на эту клевету молчанием, коего она и заслуживала. Оскорбительные ответы Дюма X, вскоре напечатанные в газете «Конститюсьонель», явили зримое доказательство ссоры между ними. Но некоторые люди по-прежнему не сомневались в фальсификации этой переписки, даже после того, как Дюма вызвал обидчика на дуэль.

Так как миллионы людей во Франции и во всём мире день за днём следили по парижским газетам за этой словесной баталией, то принятие Х-м вызова Дюма представляло собой важную новость. X поставил условие: дуэль состоится лишь в том случае, если секунданты дадут обязательства не раскрывать его инкогнито; поэтому личность X стала предметом самых страстных домыслов.

Однако люди недоверчивые всё-таки продолжали сомневаться в существовании этого Х, они упрямо стояли на своём даже тогда, когда увидели Дюма на костылях. И предсказывали, что скоро на него начнёт нападать Y, хотя ничего подобного не случилось.

Тем не менее слышать, как Дюма рассказывает легенды о своём детстве на одном из тех баснословных приёмов, что он устраивал на кухне, где с огромной сковородой в руках руководил гостями в приготовлении достойной Гаргантюа[24] яичницы, было несравненным наслаждением; по стилю это напоминало игру виртуозов фортепиано вроде Тальберга или Листа[25], исполняющих свои самые блестящие пассажи.

Он велел драматургу Полю Мёрису чистить картошку, Теофилю Готье резать петрушку и лук, музыкальному критику Фиорентино готовить грибы и лущить миндаль, а Делакруа[26] просил отложить в сторону альбом для рисования, с которым тот не расставался, чистить крабов и резать сардельки.

Ибо в яичницы Дюма входило всё. Злые языки утверждали, будто однажды в ней даже обнаружилась рукопись отвергнутой статьи Дюма. Но это была явная ложь, потому что Дюма всегда сохранял свои отвергнутые рукописи; дав им новое название и переделав первый абзац, он неизменно добивался того, что их брали те же самые люди, которые не приняли их в первый раз.

   — Я знаю тысячу способов готовить яичницу, — говорил Дюма, сообщая при этом, что посвящённая яйцам глава будет кульминацией его грандиозного труда о кулинарном искусстве.

Именно на одном из таких гастрономических собраний Дюма заявил: чтобы стать великим человеком, надо окружить своё рождение легендами.

   — Возьмите, к примеру, нашего друга Делакруа, здесь присутствующего, — сказал он. — Когда он родился, его отец велел составить гороскоп, и звёзды предрекли, что у младенца Эжена будет самая бурная жизнь, какую только можно себе вообразить, но он станет знаменитым.

Так вот, до трёх лет Эжен уже успел спастись от повешения, избежал пожара, едва не утонул, случайно чуть не погиб от яда и спасся от удушения... Чудеса убедили его потерявших голову родителей, что он действительно рождён для славы; поэтому они создали ему все условия для того, чтобы он добился успеха в избранной им профессии художника. Разве каждое сказанное мной слово не правда, Делакруа?