Лицо Флобера побагровело, и он швырнул газету на пол. Потом поднял снова.

   — Хотя погоди. Тут есть и приятное сообщение. «Во время своей речи мэр месье Вутебра скромно упомянул о собственных трудах на благо сограждан и был грубо прерван выкриком: «Да, выпустили тот мошеннический займ!» Месье Вутебра, оставаясь воплощённым достоинством, предложил тост за сельскохозяйственный комитет». — Флобер восторженно хлопнул себя по бедру. — Представляешь себе достоинство месье Вутебра?

Оба рассмеялись.

Потом они поговорили о мадам де Мопассан, о Буйе. По настоянию Флобера Ги принёс несколько своих стихотворений. Читая их, Флобер несколько раз хмыкнул и подёргал себя за жёлтый ус. Ги смущённо заёрзал.

   — Кого читал в последнее время? — выпалил наконец Флобер.

   — Э... Ламартина[50]...

Флобер взял один из листков со стихами и бросил его Ги.

   — Вот — чистейший Ламартин. Кого ещё?

   — Леконта де Лиля[51].

Флобер бросил ему другой листок.

   — Вот Леконт де Лиль. Почему ты копируешь других? Это именно копирование. Посмотри, Шенье[52], ещё Ламартин, а вот это очень похоже на Гюго.

   — Но они великие поэты, — робко сказал Ги.

   — Для тебя нет великих поэтов, — загремел Флобер. — Заруби это на носу. Нет! Если хочешь запечатлеть на листе бумаги свою личность — а иначе незачем и браться за перо, — то нужно забыть обо всех образцах. Не восхищайся никем, слышишь? У тебя есть свои глаза — смотри ими. Есть свой язык. Не пытайся говорить чужим. Выбрось из головы Ламартина и всех прочих. Понимаешь? Читая стихи Ги де Мопассана, я хочу слышать голос Ги де Мопассана, а не чревовещателя, говорящего голосом Ламартина.

   — Понимаю.

Взволнованный Флобер встал и принялся ходить по комнате, смешно кружа при поворотах полами халата.

   — А в других отношениях, — просил Ги, — стихи слабые?

   — Не думаю, что это выдающаяся поэзия, — ответил Флобер. — Они ничем не отличаются от множества третьесортных. Ладно, ладно, малыш. Не надо расстраиваться. Тебе бы хотелось услышать, что они умные, содержательные, хорошо сложенные? Понятно. Ты ведь усердно работал над ними, так? Потому что я сказал — трудись. Сам по себе труд не создаёт ценностей, как принято считать. Это одно из заблуждений проклятого промышленного века. Читай Бюффона[53]! Чтобы писать хорошо, нужно думать, чувствовать и находить слова — одновременно. Чёрт возьми, ты, как и все прочие, хочешь быть Расином, Корнелем, всеми сразу!

Флобер резко остановился, под его длинными усами расплылась улыбка; он подошёл к Ги и обнял юношу за плечи.

   — Сынок, я старый дурак. Говорю суровые слова, потому что люблю тебя. Ты начинаешь заниматься труднейшим на свете искусством. Начинаешь, движешься, успехи у тебя есть. Будь упорен. Талант — это всего-навсего долготерпение. Будем работать вместе, а? — Ги кивнул. — То, что ты написал, не хуже, чем стихи многих парнасцев[54].

   — Вы так думаете?

Ги удивлённо посмотрел на него. Парнасцами прозвали группу молодых поэтов, которые будоражили Париж.

   — Да, думаю. Но... — Флобер склонился над столом и взял рукописи. — Вот, например. Слово «пропадает» плохо звучит в этой строке. Не лучше было бы... ну, скажем, «исчезает»?

   — Да, лучше.

   — А здесь, думаю, следует изменить порядок слов. Вот так.

   — Конечно.

   — «Даль» здесь ни к чему. Вычеркни. «Насмешливое эхо» поставь сюда — это завершит строку.

Ги сделал исправление. Поглядел на круглое, румяное лицо Флобера — голубые, чуть навыкате глаза его наставника сияли удовольствием. Как умело обращается этот человек со словами!

   — Да. О, это замечательно!

Флобер резко глянул на него.

   — Повтори.

Ги повторил, глаза Флобера наполнились слезами, он раскинул руки и взволнованно сказал:

   — Поцелуй меня, сынок. Моё сердце тянется к тебе. Мне сейчас показалось, что я разговариваю с Альфредом.

Часы на камине пробили один раз. Ги сказал:

   — Мне надо идти.

Он помнил, что в это время Флобер принимает воскресных гостей.

   — Останься, останься, сынок. Я хочу, чтобы ты побыл здесь.

Флобер подошёл к своему письменному столу, достал из ящика большой отрез красного шелка и накрыл им письменные принадлежности. Потом пошёл в спальню, снял халат и вернулся в цветном жилете и лакированных сапогах. Смешно подпрыгнул, секунду спустя позвонили в дверь, и он открыл её сам.

   — Тургенев! Иван, дорогой мой.

Флобер тепло обнял стоящего в дверном проёме великана.

   — Ох уж эта подагра, Боже мой!

Тургенев вошёл, прихрамывая и кривясь от боли. Величественный, круглолицый, с большой седой бородой, чёрными усами, причёсанный на пробор, он воплощал собой расхожее представление о русском дворянине, хотя, прожив десять лет в Париже, усвоил некоторые французские манеры. У него осталась одна неизгладимая русская черта: он, казалось, часами лежал на диванах, ведя речи о литературе, революции, искусстве. Ему годился любой диван, но большую часть времени Тургенев проводил на своём, в роскошно обставленной квартире на третьем этаже дома на улице Дуэ, заставленной безделушками; комнаты её походили на будуар, в них бывало сильно натоплено, оклеенные окна не пропускали ни малейшего сквозняка. Тургенев любил удобства; даже его возлюбленная, мадам Полина Виардо, жила всего этажом ниже.

   — Прошу. — Флобер указал на диван, и Тургенев охотно на нём развалился. Ги отвесил поклон, когда хозяин представил его. — Молодой человек состоит на государственной службе, он начал со стихов, а теперь хочет приняться за рассказы.

   — У меня было то же самое, — сказал Тургенев неожиданно мягким голосом. — В точности! Вам надоели стихи?

   — Да, пожалуй.

   — Когда я бросил их писать, моя матушка так разозлилась, что не стала давать мне на жизнь ни копейки. Да, ни копейки! Горько об этом говорить, но мать моя была ужасным тираном! Вам это известно?

Флобер вмешался, чтобы прервать эту исповедь славянина.

   — Ты должен ещё раз прочесть нам «Вешние воды», — сказал он и обратился к Ги: — Поучишься, как писать рассказы. Это великолепное произведение.

Европейские писатели видели в Тургеневе мастера. Он был обаятелен и казался искренним, однако показался Ги чуточку тщеславным.

В дверь снова позвонили. Через полчаса комната заполнилась писателями, все говорили сразу. Там был Эмиль Золя[55], крепко сложенный человек с коротко подстриженной бородой и смешно вздёрнутым носом. Он близоруко огляделся и громко спросил:

   — Где тот англичанин, что был у тебя прошлый раз? Как там его фамилия — Джонсон, Джексон?

   — Ты имеешь в виду Генри Джеймса[56]?

   — Да, его самого.

   — Он американец.

   — Не важно. Мне нужны англосаксонские бранные слова, и он обещал сделать список.

   — Ради научности? — спросил, поблескивая глазами, Флобер. — Золя, можно сказать, открыл миру научный метод.

   — Разумеется!

Золя неустанно озирался, быстро поворачивая голову. Крепко пожал руку Ги, когда Флобер представил его. С ним пришёл смуглый молодой человек с блестящими белыми зубами и припухлыми веками, придававшими ему близорукий вид, Поль Алексис[57], очевидно, его ученик. Ги он понравился.

   — Говорят, Коппе[58] болен...

Тургенев привёз Флоберу большую жестяную банку икры — «только что из Петербурга».

   — Ну и погодка! — сказал он. — В России лучше. — И растянулся на диване. — Но пишется мне лучше в Париже.