— Красивее Лафонтена, — подумав, ответил Жюль. — Он похож на Диккенса, — его портрет я видел в одном журнале. Да, Жанна, надо написать стихи о Диккенсе и посвятить ему.

— И послать ему в знак уважения от читателя, — подсказала Жанна.

— Неудобно как-то, — смутился Жюль. — Такому Человеку! Такому писателю! От какого-то Жюля Верна…

— Жюль, тебя папа зовёт!

— Зачем, не знаешь?

— Не знаю. Он сказал: увидишь своего братца — пошли его ко мне.

— Он так и сказал: «братца»?

— Так и сказал. Он очень часто так говорит.

— Гм… Когда он так говорит, очки у него на носу?

— Да при чём здесь очки, Жюль! Просто-напросто папа хочет видеть тебя!

— Только видеть или видеть и говорить? Очки в таких случаях играют большую роль, мой милый!

— Да ты что, боишься отца? Ты в чём-нибудь провинился?

— Возможно, что и провинился, но у меня много провинностей, потому-то мне и хотелось бы заранее знать, по поводу какой именно желает говорить со мною папа. Понял?

— Жюль, ты вылитый адвокат! — рассмеялся Поль. — Да, я совсем забыл сказать: папа получил письмо, — кажется, оно на твоё имя.

— Ого! — пробасил Жюль. — Ты видел это письмо? Адрес на конверте написан мужчиной или женщиной?

— Адрес как адрес, — возможно ли отличить мужской почерк от женского?

— Так же легко, как скрипку от курительной трубки, — ответил Жюль. — Из тебя, Поль, выйдет очень способный адвокат: ты задаёшь нелепые вопросы и долго думаешь над тем, что тебе ответили. Я иду к папе, но предварительно прошу тебя сходить в разведку. Молчи и слушай. Ты входишь в папин кабинет и говоришь: «Я не нашёл Жюля». Можешь сказать: «братца». После этого ты внимательно смотришь, что будет делать папа. Если он вскинет голову вот так — ты чихаешь один раз. Если же он…

— Лучше я буду кашлять, Жюль! Чихать мне трудно.

— Нет, чихай! Кашель очень неудобный знак. Чиханье — знак отрывистый, чёткий. Итак, запомни: если папа скажет: «Гм…» — ты чихаешь два раза. Если он скажет: «Ладно, потом» или что-нибудь в этом роде — ты чихаешь три раза. Повтори!

— Жюль! — взмолился Поль, едва сдерживая смех. — Ты старше меня всего на полтора года, а держишься со мною, как дедушка с внуком!

— Не сердись, Поль. Мне, видимо, предстоит очень важный разговор с папой. Предосторожности имеют огромное значение. Ты хорошо знаешь папу, его капризный, переменчивый характер. В одном случае он обращается с нами как с младенцами, в другом — как с людьми почтенных лет. Но во всех случаях папа адвокат. Судейский. Юрист. Я полагаю, что он, объясняясь в любви нашей дорогой маме двадцать лет назад, должен был говорить так: «Подсудимая Софи! Я вынужден полюбить вас! Что вы делали от трёх до девяти в прошедшее воскресенье? Вы можете обмануть судью и прокурора, но меня вы не должны обманывать, — я защищаю вас, меня вы должны поцеловать!..»

— Ой, Жюль, я умру от смеха!

— Сегодня не умирай, подожди до завтра, Поль. Повтори — в каких случаях ты чихаешь один раз и в каких два и три раза?

Поль повторил без ошибки. Жюль пообещал брату два билета в театр на дневное представление и легонько толкнул в плечо: «Иди!»

Поль вышел. Жюль подошёл к зеркалу, причесал щёткой волосы, снял приставшую к рукаву пушинку, вздохнул. В соседней комнате — неразборчивое бормотанье Поля, глухой бас отца. Жюль на цыпочках прошёл по коридору, остановился у дверей кабинета.

— Я найду его сам, — услыхал он голос отца, и вслед за этими словаки последовало густое, с тенорком в конце, «апчхи». Чихнул отец. Отрывисто, торопливо и весьма натурально дважды чихнул Поль. Жюль решил войти в кабинет. Едва он взялся за ручку двери, как Поль чихнул ещё два раза подряд.

Жюль остановился. Как это понять? Очевидно, предыдущий чих в счёт идёт — так, что ли? Громоподобно чихнул отец. Сбитый с толку, Жюль вошёл в кабинет. Поль увидел брата и чихнул три раза. Произнёс: «О господи!» — и чихнул пять раз подряд.

— А! Жюль! — сказал отец. — Я тебя ищу, друг мой! Поль, оставь нас. Не понимаю, с чего это тебе понадобилось нюхать мой табак! Ну и чихай на здоровье! Садись, Жюль.

Поль поймал укоризненный взгляд брата и, мучительно желая чихнуть только один раз, расчихался до слёз и стона. Пьер Верн смотрел на сыновей своих с едва заметной улыбкой. Жюль облегчённо вздохнул, когда на носу у отца увидел очки, а в руках трубку: добрый знак. Очки на носу — это длительная беседа без нотаций. Трубка в руках — это очень приятная беседа с благополучным концом. Если бы знать, от кого письмо, тогда можно было бы решать задачу, не заглядывая в ответ.

— Ещё раз прошу тебя садиться, — сказал отец. — Я хочу поговорить с тобой, и по весьма серьёзному делу. Садись, Жюль! Вот сюда, в это кресло.

Жюль только пожал плечами и остался стоять, разглядывая бронзовый бюст Наполеона на столе между огромными чернильницами. Отец смотрел на сына. В доме было тихо. Молчание отца действовало на Жюля гипнотически. Если письмо от Жанны — это не так страшно; если письмо из Парижа по поводу пьесы, то и это не страшно, но если письмо от торговой фирмы «Глобус» — это уже нехорошо.

— Пришло письмо на твоё имя, — начал отец. — Ещё раз прошу тебя сесть в это кресло. Спасибо. Гм… На конверте под адресом я прочёл следующее: «В случае ненахождения адресата вернуть по адресу: Париж, улица Мира, торговая фирма “Глобус”». В момент получения письма адресата на месте не оказалось, поэтому я и вскрыл конверт.

— Я никуда не уезжал, ябыл дома, — сказал Жюль.

— Ты был в Нантском лицее, друг мой, — спокойно произнёс отец. — Лицей, где ты учишься, и дом — разные вещи, различные понятия. Письмо пришло в твоё отсутствие, адресата на месте не оказалось, оно попало в мои руки. Следовательно…

— Позволь перебить, папа, — неспокойно, нервничая, сказал Жюль. — Если послушать тебя, то выходит, что я имею право вскрывать и твои письма, когда они приходят в твоё отсутствие!

— Юридически ты имеешь на это право, если на конверте стоит просьба: вернуть по адресу. Но, прежде чем вернуть, надо узнать, в чём дело. И ещё: существует закон, ему уже сотни лет, говорящий о том, что не сын воспитывает отца, а наоборот. Что ты можешь сказать по этому поводу?

— Ничего, папа, кроме одного, а именно: закон — препротивная штука, он напоминает флюгарку на нашей крыше.

— На нашей крыше? — Отец привстал, — Точность, мой друг, точность! Великая вещь — точность! На нашей крыше — это одно, на крыше нашего дома — совсем другое. Закон не флюгарка, он компас. Повтори!

— Флюгарка на крыше нашего дома, — невыразительно, но упрямо произнёс Жюль.

Пьер Верн рывком снял очки и положил их на стол.

— Ты принимаешь меня за Анри де Ляфосса, Жюль, — совсем несердито произнёс Верн. — Я очень ценю в тебе живость воображения и чувство юмора, но мне не нравится та настойчивость, с которой ты воспитываешь в себе и эту живость и это чувство. Нехорошо, Жюль, очень нехорошо!

Жюль, очень любивший отца, всегда пугался, когда видел его без очков. Серые, пронзительные глаза, лишённые стеклянного прикрытия, становились острыми и проникающими в самую душу — без жалости и снисхождения. Пьер Верн в очках — это был отец Жюля, Поля и их сестёр, добрый, отзывчивый, щедрый и гостеприимный, весельчак и острослов. Тот же человек без очков назывался Пьером Верном; это был адвокат, знаток законов, авторитет, сухое, не знающее снисхождения существо, похожее скорее на прокурора, но никак не на защитника. Готовя старшего своего сына в юристы, Пьер Верн взыскивал с него, как с преступника, нарушившего ту или иную статью закона. Это было одновременно и воспитанием и практическим приготовлением к юридической деятельности в будущем. Однако душа Жюля всё же была закрыта для Пьера Верна. Он нажимал там, где следовало совсем не трогать, он настаивал в тех случаях, когда нужно было подойти с нежностью и лаской, он читал нотации тогда, когда самым лучшим выходом было бы полнейшее молчание. Хорошо зная душу и склонности своих подзащитных, Пьер Верн совершал грубые ошибки, экспериментируя над сыном. Ему казалось, что он, отец и воспитатель, непогрешим. Детей своих он называл воском, себя — ваятелем. Поль — этот действительно был воском. Жюль, вполне ощутимо для отца, порою превращался в орешек: его можно было раздавить, но не смять. Что касается мадам Верн, то эта женщина, как и большинство матерей во всех странах мира, воспитанию предпочитала обильные ласки, поцелуи и полное устранение всех педагогических систем и взглядов. Несмотря на это, и Жюль и Поль сильнее были привязаны к отцу, чем к матери.