— Так вот, письмо от «Глобуса», — сказал Верн. — И название-то какое нелепое — «Глобус»! Почему не «Циркуль»? Ну-с, ладно. Этот «Глобус» доводит до твоего сведения, что твой проект раскрывающегося глобуса, — то есть уже не фирмы, а учебного наглядного пособия, — одобрен и может быть принят к изготовлению на следующих условиях…

Пьер Верн замолчал. Очки то надевались, то снимались. Наконец они были надеты, но не на нос, а на лоб — примета исключительно дурная. Жюль решил не возражать, а только слушать.

— Условия следующие, — начал Пьер Верн заметно изменившимся голосом. — Ты приготовляешь наглядное пособие это в виде макета — макета раскрывающегося глобуса, который таким образом объясняет устройство земли до её центра. Затем ты составляешь таблицу с подробными математическими и геологическими выкладками. Торговая фирма делает две тысячи таких дурацких глобусов и уплачивает тебе триста франков. Всё.

— Очень интересно и приятно, — дрогнувшим голосом проговорил Жюль. — И что плохого… Нет, нет, — испуганно оборвал он себя, — я буду молчать. Я только хотел спросить: что тут дурного?

— Тут всё дурно. — Очки пересели на нос. — Меня злит твой вопрос, Жюль! Меня злят твои ошибки чисто юридического свойства. Ошибка первая: ты ни слова не сказал о патенте. Колоссальная ошибка! Триста франков… Патент даст тебе не менее пяти тысяч франков. Ошибка вторая: своё предложение ты не заверил в нотариальном порядке. Его украдут у тебя. Уже украли! Честнейшим юридическим способом украли! Ты простофиля, мой друг! Тебя обворовали на очень большую сумму. Ты романтик. Фантазёр. Три месяца назад тебе исполнилось восемнадцать лет. Через два года ты будешь на юридическом факультете. Мне за тебя страшно, Жюль! Ты хочешь заняться самой неспокойной, самой рискованной профессией, — сам посуди, друг мой!

Пьер Верн раскурил погасшую трубку.

— Забираясь внутрь земли, — продолжал он, — ты совсем забываешь о её поверхности, а она прекрасна и сама по себе, и теми возможностями, которые… я не в силах говорить, я теряюсь, я положительно теряюсь! Что может быть лучше профессии юриста! Мой отец был судьёй. Я не изменил призванию твоего деда, Жюль. А ты… подумать только, в нашем роду романтики! Стихотворцы! Сочинители пьес! Да известно ли тебе, что литература — лотерея? На сто билетов в ней один полувыигрыш. Полных нет.

— А Диккенс? А Фенимор Купер? А Вальтер Скотт? А Лафонтен? А… — осмелев, вскипел Жюль.

— А это и вовсе пустые билеты, если хочешь знать, — устало отмахнулся Пьер Верн. — Выигрывают те, кто их иллюстрирует. Только иллюстраторы остаются в памяти читателей. Грош цена той книге, которая просит рисунка! А ты…

— Не может быть, папа, чтобы ты говорил серьёзно! — воскликнул Жюль. — Ну, скажи, что ты шутишь! Не может быть! Литература…

Пьер Верн внимательно оглядел сына и подумал: «Я, кажется, перехватил… Действительно, таким способом этого юношу не поставишь на правильную дорогу».

— А я люблю книги с рисунками, — с жаром произнёс Жюль. — Я ценю их особенно высоко. Отдай мне письмо от «Глобуса».

— Возьми. И вот тебе ещё одно письмо. От него пахнет духами. Конверт надписан мужской рукой, но это уловка. Письмо от женщины.

— Это от Жанны, папа, — сказал Жюль, и голос его понежнел, дрогнул, на щеках выступил румянец. — Как пахнет духами, папа! Можно идти?

— Подожди. Вот этим ножом вскрой конверт. Ну, вскрывай! А теперь читай вслух. Я люблю слушать любовную чепуху.

— Папа! Это не любовь! Ты прочти сам. Я не могу!

— Мы не чужие, Жюль. Я сам был молод и сам любил. Это было давно. Сделай мне удовольствие, прочти! Жанна — хорошая девушка, мне она очень нравится. Что она делает в Париже?

— Хорошо, папа, я прочту. Я начинаю. Гм… «Дорогой мой Жюль»… Тут, папа, всего пятнадцать строк. Прочти сам. Мне как-то…

— Догадываюсь, — улыбнулся Пьер Верн. — Давай письмо. Так. «Дорогой мой Жюль, подробности сообщит Леон Манэ, я же пока наскоро хочу уведомить тебя о том, что „Глобус“ согласен выплатить тебе тысячу франков. Я уже беседовала с директором, и он даже угощал меня в кафе на бульварах. Ты глупый. Я забочусь только о тебе»… Гм… Тысячу франков. А тебе обещают триста. Кто прав, Жюль? Сиди, сиди, тут ещё три строчки. Ага, дело касается поверхности земли. Жанна не залезает внутрь глобуса. Итак, слушай: «Посоветуйся со своим отцом относительно патента. Целую тебя, обнимаю, тоскую. Твоя Жанна. Двадцать шестое мая. Париж».

— Там так и написано — «твоя»? — спросил Жюль.

— Так и написано, синим по сиреневому. Конверт надписывал, по-моему, тот самый человек, который поил твою Жанну кофе и кормил тартинками.

— Папа!

— Жюль! Всё, что касается дел любовных, подлежит ведению мадам Софи Верн. Она пошла в гости. Дай мне твою руку, сын. Вот так. Запомни все мои советы.

— Спасибо, папа! — Жюль прижался губами к руке отца. — Ты добрый, папа! Я тебя очень люблю!

— И я тебя также. Возьми эту мелочь, я тебе не выдавал за апрель. Иди с богом, мой дорогой Жюль! Всегда помни то, что я говорил!

Поль сидел на скамье подле дома и перелистывал какую-то книгу. Увидев брата, его весёлое, сияющее лицо, Поль и сам просиял.

— Сошло? — спросил он. — Всё благополучно?

— Всё хорошо, Поль. Наш отец — чудесный человек, но ты… ты тоже хороший, только ты ещё совсем младенец. Ты даже чихать по уговору не умеешь!

— Неправда, Жюль! Я чихнул по уговору дважды: сперва один раз, потом два раза. Но мне пришлось понюхать табаку. Я не умею чикать по заказу, мне нужно для этого сунуть нос в табак! Но ты весёлый, значит…

— Это значит, что я прошёлся по поверхности глобуса, предварительно заглянув внутрь его, — смеясь, сказал Жюль. — Вот когда-нибудь…

— Ты о чём?

— Так. Я думаю о патенте. О патенте на счастье всей жизни. Складываю, делю, умножаю…

— И вычитаешь, конечно?

— В моей арифметике вычитание отсутствует! До свидания!

— Подожди, Жюль! Скажи, пожалуйста, папа тебе говорил что-нибудь о рыжем посетителе?

Жюль остановился. Рыжий посетитель?.. Запахло чем-то романтическим, таинственным, воспоминания о прочитанном весёлым вихрем пронеслись в голове Жюля.

— Рыжий посетитель? Папа об этом не сказал ни слова. Он, этот посетитель, действительно рыжий?

— Как индейский петух. Этот человек пришёл к папе вчера и беседовал с ним больше часа. Потом он расспрашивал меня о тебе. Просил передать тебе привет. Очень интересный человек, Жюль!

— Молодой? Старый? Как зовут?

— Лет под шестьдесят. Он назвал себя Барнаво. Он обедал у Бенуа, я видел их потом в парке — они стреляли в тире. Наш папа ждёт его к себе завтра вечером. Этот Барнаво плакал, а папа хохотал.

— Гм… Барнаво — прошептал Жюль. — Первый раз слышу. Страшно интересно. Ну что ж, подождём. Завтра так завтра. Ох, Поль, до чего интересно жить!..

Пьер Верн любил восемнадцатый век. Все нравилось ему там: и литература, и театр, и музыка, и моды, и даже нравы. Вызывая в своём воображении минувший век, Пьер Верн подолгу задерживался на тех образах, которые особенно были дороги ему. По мнению взыскательного адвоката Пьера Верна, всё нынче во Франции стало мельче, скупее, суше. В этом отношении сродни ему была и жена — с той разницей, что она меньше тосковала и сожалела, так как ей не приходилось служить и честолюбие её было слабо развито. С неё довольно было и того, что весь Нант знал о её существовании, люди при встрече с нею раскланивались и со снисходительным уважением относились к её причудам: к мушке на левой щеке и под правым глазом, крохотному зонтику с непомерно длинной ручкой, припудренным локонам. Нантские рыбаки, ремесленники, мелкие служащие и рантье полагали, что при весьма солидных средствах можно позволить себе и не такие глупости. Нантская буржуазия, наоборот, имея очень большие деньги, вовсе не желала позволять себе тех глупостей, которые так естественно и даже умилительно украшали мадам Верн.