Славка, поймав момент, когда отец Василий отвлёкся на закуску, тихонько подтолкнул Сашу плечом:

   - Родишь мне сына?

   - Сначала дочь.

   - Это ещё почему?

   - А чтоб помогала с младшими нянчиться.

   - Ты что, сказку про гусей-лебедей не читала? Чтобы она своего братца проморгала? Не смей мне перечить - сына первым! Защитника!

   - Чего-чего не сметь?

   - Ничего не сметь. Вот как батюшка сказал: "да убоится жена мужа своего"!

   - Ох, и боятся оне нас! - Отец Василий смеялся заразительно, рассыпчато, опять пряча блестящие глазки в зажимы морщинок. И за ним нельзя было не рассмеяться остальным. Только Семёновна у печи печально подпирала щёку чёрной ладонью, отстранённо ожидая окончания застолья. А, может, у неё болел зуб?

   Пустынная улица мелькала и щебетала чёрными с малиновым, низко пролетающими росчерками ласточек. Припылённая вдоль некрашеного церковного забора кипень мелкой аптечной ромашки млела в ожидании дождя - плотно взбитые, густые облака с юга наползали медленно, но явно с серьёзными намерениями.

   У "волги" стоял, как вначале показалось, мальчишка, тыча пальцем в шашечки вдоль всего кузова, словно их пересчитывая. Таксист уже дёрнулся заорать, но разглядел, что это не ребёнок, а крохотный горбун.

   - Гоша, а чего ты не зашёл? Пообедал бы с нами? - Отец Василий попытался заглянуть в лицо отворачивающегося от него немолодого уже, большеголового худенького человечка в сером ушитом плащике и ярко-синих женских сапогах с белыми каблуками. - Ты чего, опять на что-то обиделся?

   Горбун рывком увернулся от священника, отшагнул, быстро и жадно осматривая снизу вышедшую компанию.

   - Ну, вот. Опять за своё! Это - Гоша. Он у нас человек особенный, у него сны вещие.

   - Это как?

   Гоша сердито метнул взгляд в улыбающуюся Сашу. И неожиданно пропищал:

   - А я тебя помню!

   - Вот вещие, и всё. Увидит он, к примеру, под утро, что батюшка его за что-нибудь ругает, и верит, что такое вот-вот случится.

   - А если не произойдёт?

   - Так он специально напросится. Для верности своему сну.

   - Я тебе про пожар в кочегарке точно предсказал, - вскинул головой Гоша.- И про то, когда епископ умрёт.

   - Один раз - это случайность, второй раз - совпадение. Вот когда ты в третий раз вправду проречёшь, тогда только поверю в закономерность. Чего сегодня-то приснилось?

   Горбун чуть покачивался на высоких каблучках, разной длины его руки с толстыми прокопченными пальцами прихлопывали набитые чем-то карманы, а землисто-серое личико выказывало полное презрение к подкалывающему его отцу Василию. Однако, за детски выпяченной нижней губой, за гордо завёрнутыми на близящиеся облака серо-жёлтыми белками, Гоше никак не удавалось скрыть внутреннее, зудящее напряжение - ну, не зря же он тут целый час поджидал их выхода. И, опять стрельнув взглядом в Сашу, Гоша по-старушечьи сердито задишконтил:

   - Ну, ты чего лыбисся? Смотрись-ка лучше в зеркала, пока они тебя отражают! Спеши, вглядывайся. А ты, солдат, не ходи спиной. Коли взял что, не отступайся.

   Некоторое время они все молчали, глядя, как неловкой припадающей походкой маленький человечек удаляется вдоль притихшей под наплывающей тенью улицы.

   ЧЕТВЁРТЫЕ СУТКИ В ПУТИ.

   Иван Петрович сидел за откидным столиком бокового места, напротив крайнего закутка плацкартного вагона, в котором расположились девчонки-поварихи. Поезд на длинном пустом перегоне раздухарился, и их прицепной вагон безжалостно мотало, отстукивая на счёт "четыре" незакрытой дверью в тамбур. До смены оставалось около часа, дрёма одолевала, и, если бы не соскальзывающий со столика автомат, он бы точно уже смотался в детство или на рыбалку. В очередной раз подхватив с колен холодный АКСУ, Пётр Иванович глубоко вздохнул и решительно встал: нет, нельзя поддаваться! Вдоль едва освещённого коридора к стенкам и полкам жались вещмешки и скатки, а поперёк в два ряда торчали непомещающиеся на лежаках ноги. Пятьдесят человек четвёртую ночь спали удивительно тихо - никто не храпел. Молодёжь, сердца здоровые. Плюс даже те, для кого это не первая и не вторая командировка, всё равно тайно нервничали и даже в предутреннем сне до конца не расслаблялись.

   Осторожно, мимо досвистывающего титана и незадвинутого проёма в чёрное купе проводниц, выскользнул в тамбур, спиною придавил за собой дверь. Коротко привязанная овчарка, пытающаяся уместиться на крохотной подстилке, жалостливо заглянула ему в лицо.

   - Лежи, я не курить. Лежи.

   Выстуженное железо лязгало сочленениями с замыкающим состав товарным, в котором по проходу между подпотолковыми горами разнокалиберных ящиков с вещами, продуктами и боеприпасами шагал и стучал зубами дежуривший параллельно Славка - молодой парень из тоже "приданных", и тоже теперь из их второго взвода. Там-то, в товарном, не до дрёмы - днём жара, ночью холодрыга. "Степь да степь кругом... Путь далёк лежит...", - грязное стекло коротко высветилось пропущенной платформой или переездом, и скорость заметно пошла на убыль. Где-то уже скоро Самара, с её знаменитым новым вокзалом, на который нужно обязательно разбудить ребят из его купе. Хотя можно и не будить - это в первые и во вторые сутки народ излишне суетился, по всему вагону наперебой пилиликали мелодии сотовых, и все что-то беспрерывно ели, тасовались по интересам и хохотали, хохотали. А вчера как-то разом вдруг и анекдоты кончились, и страшилки. Просторы России, ровно отбиваемые рельсовыми стыками, на третий день угомонили даже самых заводных: бесчисленные хутора, деревни, станции, крохотные и немалые посёлки, городки и города, то сочувственно, то любопытствующе провожали влекомый на юго-запад состав, эстафетой палочкой передаваемый вдоль древнейшего пути сменявших друг друга евразийских цивилизаций - от барабинских камышовых болот к тростниковым волжским заводям. Поезд словно в ускоренном кино перемещался из весны в лето: бледное берёзовое безлистье продутых ветрами Омских и Челябинских равнин, через чёрноту еловых гребней Миасса и Златоуста, сменилось сине-кобальтовыми дубками Уфы, которые отступали перед мелкой вязью буйно-зелёных саратовских акаций. И эта противоестественность тоже добавляла тревожной нервозности.

   Самарский вокзал удивил не только фантастической на фоне чёрного неба фонарной громадой стеклянного купола, но и абсолютно пустынностью. На красиво плиточных, крытых пластиком платформах ни души: через подземные переходы на пути и так-то пропускали только по билетам, но тут не вышел даже дежурный из отдела спецперевозок. От этой нарочитой образцово-показательной пустоты несколько сонных бойцов наскоро позябли у самых дверей и, побросав окурки под колёса, дружно полезли в тамбур, откуда встречно, поправляя на плече длинный РПК, выглядывал сменщик, прапорщик Гоша Кулик:

   - Ну что, Старый, иди, отдыхай.

   - Так минут двадцать осталось?

   - Отдыхай. Полгода впереди - ещё успеем, сочтёмся.

   "Старый" - уважительной кличкой Петра Ивановича наделили ещё на бетонных ступеньках высокого крыльца ОМОНа, где шесть солнечных часов они ждали погрузки, где "приданные" из разных райотделов города и области осторожно присматривались друг к другу и к тем, к кому их "прикомандировывали". Хозяева свободно бродили по тёмным коридорам своего здания, к ним то и дело подъезжали и подходили сослуживцы, наиграно бодро напутствовали; у железных ворот и в глубине двора, подальше от посторонних глаз, шло вытягивающее кишки прощание с жёнами и родителями; а они - гаишники, следаки, эксперты, конвоиры и пэпээсники, честно уже отрезанные приказом от "цивильного", стеснившись на крыльце, полутомясь, полунежась на безветренном припёке, неспешно обменивались мнениями по самым непринципиальным вопросам.

   "Старый". Конечно, в свои пятьдесят Иван Петрович диковато смотрелся на фоне сплошь двадцати-двадцатипятилетних бойцов и тридцатилетних офицеров. Но он за это не собирался ни прятаться, ни в чём-то противопоставляться. Он есть, каков есть, и свою часть службы вытянет. На сколько сможет.