Расшнуровавшись, с наслаждением стащил новые, неутоптанные по ноге "берцы", подсунул их под столик, рядом с автоматом и разгрузкой. Пошевелил пальцами - нет, носки не промокли, можно сегодня не менять, хотя тёщин подарок - две пары хлопковых и две полушерстяных лежали на вещах сверху. Вот вам и ещё признак возраста, это когда уже стесняешься своих жёлтых, растрескавшихся пяточных мозолей: Иван Петрович единственный во всем вагоне спал в носках. Осторожно прилёг поверх пропитанного пылью колкого одеяла, чуть прикрыл веки, и как-то сразу поплыл, потёк в невнятные переливы памятных и придуманных картинок.

   Крепко-дородная, никогда не скрывавшая свою седину, тридцать лет - всеми уважаемая в детской железнодорожной поликлинике медсестра из грудничкового кабинета Алевтина Юрьевна, и двадцать семь лет - просто его Алка, быстро и сильно рубила отварённую свёклу в удивительно одинаковые кубики и сбрасывала их широким ножом в миску к уже порезанным картофелю и моркови. На другой стороне стола тёща Таисия Степановна через свои тяжеленные роговые очки внимательно следила за отделением фасоли от камешков. А в духовке испускал слюноточивый лавровый дух его любимый рыбный пирог - филе судака с рисом во множестве полукружьев лука.

   Ленуська, младшая дочка, уже час назад перебежавшая из одной школы в другую, музыкальную, должна была вот-вот появиться, а сын Александр с беременной невесткой Инной предупредили, что смогут не ранее семи, так, чтобы их не ждали и садились. Ну, и ладно. Стол полный, спешить некуда. Иван Петрович на угловом табурете втискивал в утром полученные офицерские ботинки длинные шнурки и только себе самому слышно мурлыкал о том, что "степные хлеба пахнут порохом, молодые ветра зелены": сегодня, впервые с Нового года, вся семья собиралась полным составом. По поводу его проводов.

   Тёща приехала первой электричкой и сразу подключилась к готовке. Вот умели же когда-то таких огнеупорных производить - без годочка восемьдесят, сухонькая, скукоженная после двух инфарктов и вырезанного наполовину желудка, а и дом сама содержит, и в огороде у неё идеальный порядок, и, вот, хоть изредка, да и к ним в город выбирается. И ведь каждый раз с подарками! Приходится на вокзале встречать с неподъёмными котомками и мешками, которые она невесть как в вагон втаскивает: ну, как же, Алка-то у неё младшенькая, навсегда любимая, и хоть скоро полвека отмечать, а для мамки всё "поскрёбыш". Конечно, и они изредка выбирались до Тогучина, помогали "бабусе" со вскапыванием грядок, с дровами, углём, с мелкой починкой. Но в основном Таисия Степановна была решительно автономна.

   Всю свою рано вдовью жизнь Таисия Степановна, с крохотной заплаты уборщицы или сторожихи, а затем и с невесомой пенсии, каким-то немыслимым образом умудрялась не только помогать давным-давно выросшим троим детям и пяти внукам, но при этом и нечто даже откладывать на книжку про "чёрный день". Который и наступил в девяносто четвёртом. У Ивана Петровича навсегда зарубилось в памяти: когда ошарашенные неслыханной, как всем казалось, несправедливостью, толпы выработавших свои силы, отдавших Родине здоровье и теперь уже не нужных в новой жизни людей затравлено метались меж "эмэмэмами" и партиями "обманутых вкладчиков", тёщенька только смеялась: "И опять нас, русских баранов, облапошили! Тепереча, погодите, самих же в этом и винить станут - мол, бесталанные, не умели рыжим и меченным не верить". Как в воду глядела.

   А вот внуки у бабки гостевать не любили. Каждые каникулы торговались до последнего, чего только не придумывали: и дополнительные занятия, и отработку, и библиотечные встречи. А всё понятно: в городе-то родители заняты, так что спи да балдей, по друзьям шландай или у телевизора торчи - сам себе хозяин, а там их "воспитывали трудотерапией". В небольшом шлаколитом домике сыро пахло квасом, геранью и камфарой, громко стучали ходики, а в "гостиной", между трёх белых за самодельными кружевами занавесок окошечек, по стенам чернели рамки с фотографиями родни, почти сплошь переселившейся в лучший мир. Ленка как-то призналась, что они-то больше всего её и "давили", словно куда-то внутрь заглядывали и что-то там "судили". Через проходную гостиную было видно, как в узенькой "шпальной", весь угол - меж высокой железной кроватью с никелированными шишечками и самодельным, "под дуб", шкапом - занимал огромный, от пола в самый потолок, неимоверной тяжести деревянный крест с красиво нарисованным Иисусом Христом. В своё время крест этот, ещё юная Таисия Степановна с покойницей-матерью, подпоив охранника, выкрали из закрываемого Хрущёвым и предназначенного к разлому Покровского храма. И потом долгое время прятали на чердаке, пока тот не зачернел и не начал с ног осыпаться. Тогда крест спустили и, украсив кружевами и бумажными розочками, выставили для молитвы. Можно верить или не верить, но чёрная корочка спёкшейся олифы в считанные дни расправилась и просветлела, высвободив удивительные краски и позолоту. Когда в посёлке открылась новая церковь, крест несколько раз туда просили, даже сам священник как-то часа три проуговаривал, но Таисия Степановна упёрлась - "только после смерти, это мой вклад на помин души". На этом и сошлись.

   За почти тридцать лет своего зятничества Иван Петрович опытно познал, что к тёщеньке всегда лучше прислушиваться. И советы желательно исполнять, чтоб потом не так накладно получалось. Вот и теперь, когда она "утюжила" их за дочку, которая в свою семнадцатую весну слишком в один миг расцвела, распустилась телом, то стоило бы не отмахиваться, а вникать:

   - Вы у меня за Ленкой-то в оба глаза следите. Что с того, что умная, в еёные годы кровь шибко кипит, а мозг не поспевает. Девку должны блюсти отец с матерью до самого венца, а, коли грех таки случится, - знать, в том, прежде всего, родителев вина. Что значит: "как узнаешь"? Да просто: озлобится и засмурнеет. Враг человеческий не один нападает, бесы скопом лепятся, друг за дружкой душу мытарят, передают из лап в лапы, по цепочке. Зазевался - и вот он, грех. А грех рождает страх, страх рождает ложь, ложь рождает гнев, за которым уныние идёт, тоска, и, не дай Бог, руконаложение. Это не я удумала, это святые люди написали.

   - Да как я за ней теперь одна услежу? Она вообще не особо меня слушается, у неё ж один авторитет - папаня. - Алевтина Юрьевна закончила с винегретом, откинула нож и доску в мойку и, приготовив полотенце, со скрипом приоткрыла духовку, выпустив совсем уже непереносимый дух свежепропеченного теста и распаренного лаврового листа. - Всю жизнь что ей, что Александру - мать никто, уборщица да посудомойка за всеми.

   - Не перебирай. - Николай Петрович задавил довольную улыбку. - Ну, а если чего, так мною и грози: "мол, всё отцу расскажу".

   - Погрозись тобой. Бросаешь меня на полгода, а я грозись.

   - "Бросаю"! Хм, так ведь хочется же под старость хоть раз на Кавказе побывать, на горы взглянуть. Если в советское время мы туда не успели.

   - Вот то-то и оно, что "под старость". Мало забот, и ещё буду психовать: как ты, чего, где, чем питаешься? Вдруг гастрит повторится? Вояка наёмный.

   - Кончай, всё ж давно оговорено. Потерпишь, молодые, вон, и то терпят.

   - Ты, Алка, мужа не трави! - Таисия Степановна хлопнула ладошкой. - Он, и в правду, не в санаторий едет. Коли решились на такое, задним днём не зуди, не накаркивай. И не зыркай на меня, мне ль не знать, каково не шесть месяцев, а все четыре года солдаткой быть?

   Муж Таисии Степановны, Юрий Яковлевич, из раскулаченных спецпоселенцев из-под Минска, прожил с молодой женой меньше года, когда началась Отечественная война. Забрали его осенью, по первому снегу, и по первопутку же вернулся он в сорок пятом, но на костылях. Опытнейший солдат, повидавший и переживший всё, что только может пережить пехотинец - шесть ранений и четыре медали! - уже после объявления Победы, досматривая подвалы венского магистрата, провалился в воронку и сломал таз и позвоночник! Но, всё равно, и это было счастьем - вернулся! Ибо три брата Таисии Степановны навсегда остались на обороне Москвы, где-то под Белым.