СОЛДАТ У ДОРОГИ
Две машины — сверкающая, осанистая «Волга» и нарядный, верткий «Москвич», — вырвавшись из заградительных огней светофоров, стремительно мчались по ночному шоссе. Позади остался столб с надписью «Москва», и нельзя уже было различить за собой отдельные огни — низкое зимнее небо вспухало над городом золотисто-оранжевым облаком.
На передней за рулем сидел Стась, сосредоточенный, замкнутый. Рядом с ним — Нина, укрыв лицо и горло воротником. Ветер, играя мехом, щекотал кожу, заставлял щуриться. За их спинами полулежа устроились Маша и Женька.
Когда не было встречных машин, «Москвич» шел бок о бок с «Волгой». Эдвард, недавно получивший права, делал рискованные виражи, демонстрируя свою «классность».
Стась неодобрительно покачивал головой.
Машина подошла совсем близко, и Халида — девушка с восточными чертами лица — передала Женьке бутылку вина. Эдвард тотчас же дал полный газ — и поджарый голубой «Москвич» рванулся вперед, скрываясь за снежной пылью. Халида смеялась, показывая знаками — догоняйте! Ну что же вы?.. Но Стась не менял скорость.
Женька зубами открыл бутылку (пробка была, как на пивной, жестяная), извлек из кармана хрустальную рюмку на тоненькой ножке и начал всех обносить, расплескивая вино. Оно было кислое и холодное.
Когда очередь дошла до Стася, тот отказался.
— Боишься полисменов? На, соси лимон.
Но Стась не стал пить. Сегодня он был на редкость неразговорчив и хмур.
За последнее время Нина свыклась с дорогами, быстрой ездой, и кабина авто стала для нее чем-то обычным, даже необходимым, как и та комната, в которой она жила. Хочется постоянно быть в движении, видеть перед собой изгибающуюся ленту асфальта, огни встречных, с шумом разрывающих воздух машин. Это помогает ей забыть свою неустроенность, развеять мучительное ощущение одиночества…
Уже многие месяцы Нина не встречается с Костей и его друзьями. Прошли летние каникулы, снова начался учебный год, — и Костя ни разу ей не позвонил.
«Почему?.. Рассердился, увидев, с кем я дружу? Нельзя же так сразу, не поговорив!.. Или встречи на Девичке для него ничего не значили?»
Дважды она пыталась позвонить ему сама, но ее удерживала гордость.
«А что я ему скажу?.. Буду навязываться?.. Насильно мил не будешь… Да, да, — убеждала она себя, — все то, что связано с ним, это прошлое. Оно дорого, как и годы, прожитые в Кувшинском, но ничего не вернешь…»
И на душе было пусто, холодно.
«Костя, Костя… — думала она, глядя на быстро меняющийся пейзаж. — В нем много от славного сельского паренька, наивного, доверчивого; но есть в нем и то, что мне чуждо. Он жесток. Его жизнь в детстве и юности была труднее, чем у тех, с кем я сейчас близка, так разве в этом они повинны?.. Костя судит о человеке только по тому, какую ценность он представляет сейчас, сию минуту!.. Нет, человек, рано уверовавший в себя, в свои силы, часто несправедлив к тем, кто плутает».
Летом Нина проделала по автострадам тысячи километров. Побывала в Риге, в Крыму. Ее попутчиками были Стась и Маша. А дома в ее распоряжении находилась машина отца, которую он недавно купил, и Нина за короткий срок научилась ее водить.
Дмитрий Антонович радовался приезду дочери, но многое его и огорчало. Нина выделялась среди других яркостью платья и чем-то новым в манере держаться. По улицам ходила, словно никого не замечая, какой-то плывущей походкой, глядя поверх голов. В шуршащей короткой юбке, в кофте с открытыми плечами, она — хотела того или нет — казалась нескромной. Дмитрий Антонович однажды осторожно пошутил над ее туалетом. Нина, словно не поняв, объяснила: «Солнцем надо пользоваться. Мы так мало видим его». «М-да… в Москве это, может, и ничего, но у нас…» — начал было Дмитрий Антонович и замолчал, уловив на себе снисходительно-насмешливый взгляд. «Кто ее поймет — нынешнюю молодежь, щеголяющую разными причудами в одежде, жаргонными словечками…»
У отца с дочерью с трудом завязывался профессиональный разговор. Жадный до всего нового, Дмитрий Антонович расспрашивал: «А что нового в диагностике рака? О чем пишут зарубежные онкологи?..» Нина информировала, и не более. Со знанием дела, но сдержанно, сухо. Он, как на праздник, провел ее в новое помещение клиники — светлое, просторное! — наконец-то ему удалось избавиться от соседства с церквушкой; показал только что открытое отделение гамматерапии. Искал на лице дочери радость — и не находил. Что это — пресыщенность жителя столицы, которого на периферии трудно чем-либо удивить?.. Где тот полный любви и сострадания взгляд, который прежде загорался у нее, едва она переступала порог палаты?
По вечерам — в кино, в театр — Нину сопровождал Андрей Олегович. Они вместе уезжали за реку. Но больше ей нравилось бывать с его матерью, Клавдией Владимировной. Наверное, потому, что, рассказывая о себе, та охотно иронизировала, не выставляла свою жизнь за образец для подражания. Рядом с ней хотелось думать, сопоставлять.
…Мчится машина. Мелькают столбы, деревья. С ревом проносятся колонны грузовиков с затянутыми брезентом кузовами. За ящиками — люди в тулупах, заснеженные, иззябшие.
Стась начинает читать стихи — ровным бесстрастным голосом, чуть нараспев. Это даже не стихи — какие-то длинные ритмические периоды, возможно, тут же импровизируемые.
У него есть поэма о человеке, который впервые полетел в космос и затерялся там, не сумев вернуться на землю. Вечный холод и чернота неба вокруг; за стеклами иллюминаторов открываются незнакомые миры — пустыни из камня и песка, дышащие огнем; в оранжевых слепящих коронах они, облекаясь в форму огромных шаров, уплывают в бездонность пространства, чтобы превратиться в крошечные звездочки. И он снова один носится, носится, неприкаянный, не подвластный времени; наконец-то находит обитаемую планету, где все давным-давно идеально, законченно и прекрасно, но ничто не роднит его с ее счастливыми обитателями, и он без жалости покидает райские кущи, и опять один в пустоте; тоска студенит его взгляд, белит волосы, тоска по милой земле с ее кувшинковыми озерами, душистыми травами…
Нина смотрит на белесое небо, редкие звезды Стожаров, и ей кажется, что это она там заблудилась.
С Верой Антоновной у них давно нет понимания. Они не ссорятся, но какой-то холодок постоянно сквозит в их отношениях.
— Я старше тебя, и в моей жизни тоже не все было гладко. То, что происходит с тобой, наверно, знакомо и мне. Я бы охотно помогла тебе… — как-то попыталась Вера Антоновна вызвать ее на откровенность.
— Мне не нужно никакой помощи, — отчужденно ответила Нина.
— Хорошо. Буду откровенна… — Вера Антоновна помедлила, затрудняясь, нужно ли это говорить. — Твой отец поручил мне тебя. Он просил подробно обо всем сообщать ему, ничего не скрывая.
— Сообщайте. Пожалуйста.
— Я никогда и ничего не писала, кроме как — у нас все в порядке, Нина здорова. Но дальше скрывать не могу. Ответственность ляжет и на меня.
— Ах, ответственность, ответственность! А нельзя ли без нее? Дайте человеку возможность просто пожить! Самому! Не учите без конца, как и что делать! Растут же деревья в лесу!
— А сколько там уродливых, изогнутых или совсем погибших на корню?
— А эти, что в скверах, однообразные до убожества, чем они лучше? Их поливают, подстригают, о них заботятся, а мне они противны! Противны!
— Да что с тобой происходит?
— Не знаю!..
Нина и в самом деле не знала, что с нею такое.
…Дорога выгнулась и круто пошла на подъем. Впереди показались густые клубы черного дыма. Они поднимались как раз над полотном шоссе.
— Что это? — спросила Нина.
Стась недоуменно приподнял и опустил плечи.
— Завод? Но откуда тут завод?
— Пожар?..
— Братцы! — завопил Женька. — А что, если это атомный гриб? А что, если уже началось? Последний миг, короткий миг, тебя мы не упустим! — и он прямо из горлышка стал лить вино в рот себе и Маше. — Целуй меня! Целуй, пока еще не поздно!
Машина взлетела на холм и дым приблизился, но надо было сделать еще несколько спусков и подъемов, чтобы понять, что же это такое. Черные клубы спиралеобразно ввинчивались в небо, потом, прибиваемые ветром, расстилались едкой хмарью по земле. Последние сто метров машина шла словно в дымовой завесе. Нестерпимо пахло жженой резиной. И тут глазам неожиданно открылось печальное зрелище — остов догорающего «Москвича». У Нины кольнуло в сердце: «Неужели Эдвард…» Неведомо откуда взявшиеся пожарники хлестали легковушку из шлангов — вяло, по привычке, понимая, что проку от этого никакого. Чертыхались. А в стороне, огненно-кумачовая, начищенная до блеска, стояла их машина. Было такое впечатление, что здесь произошел поединок, и она, вышедшая невредимой, победно гудела, злобно глядя глазами-фарами на поверженного врага.