В Нининой комнате стало подозрительно тихо — полный штиль. Они вышли из нее как-то боком, присмиревшие, особенно она. Глядя чуть лукаво и виновато, взяла Костю за пальцы левой руки.

«Вот оно! Начинается! — догадался он. — И все в квартире будто приготовлено к этому случаю! Стол накрыт, вино, цветы!»

В его душе поднялся еще больший протест.

— Папа… мы с Костей… — начала Нина, словно подражая интонациям маленьких, и тут увидела, что отец как-то странно закрутил головой — будто при удушье.

— А! — она подбежала к нему; он с силой прижал ее к себе, заговорил прерывисто, с хрипотцой:

— Доченька… я же просил… предупреждал…

— А! — снова вскрикнула Нина и теперь уже рванулась из его рук, но он крепко удерживал ее возле себя.

— Я же предупреждал… Зачем ты без моего совета?..

Нина все же вырвалась и, пораженная тем, что он ей говорит, закричала:

— Я люблю его! Люблю!

— Вижу, — тихо и почти скорбно продолжал отец. — Но это еще не все. Можно выйти по любви и быть несчастной. Я человек с опытом, поживший, лучше разбираюсь в людях, и…

— Но я счастлива! Счастлива!

Тут заговорил Костя:

— Вы, я вижу, постоянны в своих антипатиях, Дмитрий Антонович. — Заговорил внешне спокойный, только руки его намертво вцепились в массивное дубовое кресло. — Не думал я, что тот нелепый случай так врежется вам в память.

— Какой случай? — небрежно кинул вопрос Дмитрий Антонович. Ему вообще не хотелось бы замечать этого «четвертого», ему неприятно было даже и то, что он называет его по имени-отчеству.

— На улице. Ночью… Но ведь то, что проделали с вами мои друзья, ко мне не имеет никакого отношения. Вам это известно. Шутка была дикая, нелепая. И я, если хотите, прошу у вас извинения — и за Ладо, и за Дениса. Но за что же вы меня так возненавидели? — густым, настоянным на обиде голосом спрашивал Костя.

Массивное кресло в его руках с легкостью — враз, всеми четырьмя ножками — поднималось в воздух и снова мягко соединялось с полом.

— Возненавидел?.. Да я просто равнодушен к вам. И никаких извинений мне не надо, — звенящим голосом отвечал Дмитрий Антонович, будто швырял милостыню. — Я… я просто знать вас не хочу, настолько мы разные люди! Однако вы пришли… — и он как-то неопределенно указал руками на квартиру. — Вы воспользовались ее слабостью…

— Ничем я не пользовался! И не пришел — меня привели! Знать не хотите? У меня тоже мало желания находиться с вами рядом! — Кресло гулко ухнулось на пол, сдвинутое с навсегда установленного ему места. — Я ухожу!

— Костя!

— Можешь найти меня в гостинице, если… потребуюсь.

Обида, хлеставшая из него, ударила и по ней — незаслуженно, больно, но эта обида была понятна.

— Я иду с тобой!

— Нина! — Дмитрий Антонович готов был удержать дочь силой, но Костя, загородив ее плечом, проговорил, зло усмехаясь:

— Кожа, скальпели, трепанация и резекция живота! А у человека есть еще душа! Где она у вас тут? — махнул рукой на темнеющие корешками книг полки.

Так хлопнул дверью, что она чуть не раскололась.

— Хулиган… — беззвучно произнес Дмитрий Антонович. — Ну и хулиган… «Кожа, скальпели, трепанация и резекция живота», — повторил он, морща лоб и потирая виски. — Что это? О чем он?.. С-сумасшедший… Бешеный! Да он в два счета загубит Нину!

Хотел бежать вслед — и не смог. Ноги ослабли, вздрагивали в коленках. Так это и есть весь разговор, к которому он готовился? Такова благодарность за многолетнюю заботу о дочери?.. Какой-то хам сказал: «Я ухожу», и она, не раздумывая, ответила: «Я с тобой!»

Давно смолк удар двери в ушах, а бутылка на столе и рюмки все еще тонко позванивали. За окнами профырчала грузовая машина — и они опять усилили свое дребезжание. Дмитрий Антонович посмотрел на этот праздничный стол, на этот пошлый в своей расцветке бело-розовый торт, на позвякивающие колокольчиками рюмки, — и ему вдруг захотелось вскинуть сдвинутое с места кресло, ударить им сверху, чтоб все вдребезги!

Быстро, чуть ли не бегом, не глядя по сторонам, они пересекли несколько улиц. Возле гостиницы милиционер, завидев, как они лезут в самое пекло, отчаянно засвистел. Но они, вынырнув невредимыми из сизых клубов бензинного чада, уже скрылись за углом.

Наконец Нина не выдержала:

— Я не успеваю за тобой!

Костя сбавил шаг.

— Ты очень расстроен?

— Я? — Костя усмехнулся и перекинул из руки в руку чемодан. — Я, конечно, не ожидал, что он раскроет объятия, но чтобы так….

— И я… Ну, будет недоволен, поворчит, но чтобы так!.. — голос ее задрожал, глаза засверкали слезами. — Ну почему? Почему я должна все делать, как ему хочется? Ведь жить-то мне!

— Паинькой росла, вот он и привык диктовать.

— Не росла я паинькой!

— Оно и видать.

— Что видать? Что видать? — глаза у Нины потемнели, будто налились чем-то тяжелым. Ее гнев, как и Костина обида, тоже обрушивался не по назначению. — Не знаешь, а говоришь!

— Ну ладно. Слезы-то утри, храбрячка…

Чуть не поссорившись, они свернули в проулок, за каменной стеной стадиона нырнули в каменную арку, продуваемую сквозняком, и оказались в каком-то тупике. Похоже — старый монастырский двор. Стены добротной кладки, узенькие окна, крылечки, веранды, балкончики, — все древнее, обветшалое. Бывшие кельи и молельни заселены, перепланированы под обыкновенные квартиры. Во дворе масса лепящихся друг к другу дощатых сараев, поленницы дров, развешано белье. На ступеньках и лавочках сидят старухи и что-то вяжут, ветками сгоняя мух с разметавшихся во сне младенцев. Девчонки с мальчишками, затеяв игру, визжат, орут оголтело.

— Ну, а куда же теперь? — спросил Костя, оглядываясь вокруг. Он почти не знал города.

— Куда?..

Они посмотрели друг другу в глаза, подразумевая под этим вопросом нечто большее, и неожиданно захохотали: столько в их глазах было недоумения, растерянности, что все это вызвало обратную реакцию. Смеялись до слез, до боли под ложечкой, и каждый взгляд, мельком кинутый на другого, вызывал новый взрыв смеха.

Старухи в холодке, на крылечках, прекратили свое сонное занятие; детишки, бросив на середине игру, несмело окружали Костю и Нину со всех сторон, с самодельными пиками, саблями в руках — это придавало им, загорелым, босоногим, вид карликов, обнаруживших на своей территории иноземцев. Хмурились, перекидывались взглядами: что это — какие чудные эти тетя и дядя. Вбежали во двор, будто от кого-то удирая, а теперь вдруг остановились и хохочут. Чего им так весело?.. Смеются над нами? Нет… И улыбки, робко-несмелые, блуждающие, стали передаваться от одного к другому; девочка в синем сарафанчике хмыкнула в кулачок, и все это африканское войско вдруг тоже завизжало, потрясая в воздухе палками.

Заметив, какую странную реакцию вызвали они своим появлением, Костя с Ниной на миг обомлели, глядя на вопящих детишек, затем снова грохнули, чем привели тех в окончательный восторг, и бросились бежать, преследуемые чернокожим войском по пятам; сунулись в какой-то узкий проход, еле-еле выбрались и неожиданно очутились на откосе высокого берега. Будь у них крылья, они прямо с разгону взмыли бы с кручи и понеслись над пакгаузами, стрелами портовых кранов — туда, где ширится даль реки, к песчаному мелководью, к блинчатым островам, к сосновому бору, вдоль серебристой полоски шоссе, уводящей оранжево-желтые автобусы к дымчатым деревенькам.

— Вот наш парк! — указала Нина на сосны, темно-зелеными гривами набегающие к реке.

— А там пристань?

— Да!

Нина все еще не могла отдышаться от быстрого бега. Воздух из-под вздымавшейся над рекой кручи обтекал ноги, раздувал юбку парашютом.

— Здорово тут! — не удержался от восклицания Костя. Он так стосковался по родным просторам. В Москве только с Ленинских гор открывается панорама далей — вид непередаваемо-дивный, — но там его глазу не хватало полей, лесов. Скученность великого множества каменных домов — хотя глаз и радовался впечатлению — давила на мозг напоминанием того, как сейчас душно на улицах города.

Костя обнял Нину, и они долго стояли так, совсем позабыв про ту ссору, которую только что пережили.

Дети тоже появились на круче. Сбились в кружок, о чем-то советуясь. Мальчишка с бурыми полосками засохшей крови на расцарапанной щеке отделился от товарищей и крикнул весело, с вызовом: