Главной рассказчицей о давних жильцах селения у реки была Галина Андреевна Калунина — пенсионерка, учительница местной школы. Она подчеркнула, что говорит со слов матери, и показала реликвии давней жизни.

Дорога из Лыкова через мост.

Беседа с Галиной Андреевной Калуниной.

К нашему приезду находки выставили в помещении школы, и я увидел примитивную прялку, точно такую же, какую видел в таежном убежище. Была тут и глиняная посуда, остатки ткацкого стана, чесалка для шерсти и конопли, источенные ножи, большой деревянный молот, долбленное из тополя корыто, совок для зерна и муки, шило, сверло, заржавевшие ножницы…

Сходили мы посмотреть и нежилые избушки Лыковых. Кровля у них сейчас шиферная, нижние венцы срубов менялись, но средние были старинные, изначальные…

Уже приехав в Москву, получил я письмо, начинавшееся словами: «Мы тоже Лыковы…» Написала его Надежда Федоровна (в девичестве Лыкова) из тюменского села Бердюжье.

Ссылаясь на рассказ матери, Надежда Федоровна говорит, что не все Лыковы удалились в тайгу. Часть остались, но жизнь разметала их по разным местам. Одних раскулачили в свое время, другие благополучно живут по сию пору с фамилиями Лыковы в Сибири, в Москве и других местах. «Про дядю Проню написано в книге «Золотые имена». Он хорошо работал и воевал, имеет медали и орден. Но прославили наш род Лыковы, которых приютила тайга. А все мы, скорее всего, потомки староверов, рожденных в Каргополе».

За столом в школе, уставленным местными яствами — салом, бараниной, солеными груздями и вареньем из лесной земляники, — мне тоже кое-что пришлось рассказать. Школьники, создавшие маленький музей старины, немедля уткнулись в книжку о Лыковых, а старшие за столом о многом спрашивали и подарили для Агафьи-таежницы лестовку (мягкие староверческие четки) и старинную трепалку для конопли.

На прощанье мы постояли возле моста, наблюдая, как над заснеженной речкой играют сороки, как громко спорят о чем-то у трактора на бугре чумазые парни. Я подумал: «А что сейчас там, в тайге, у Агафьи?» Среди вопросов, мне заданных, главным был этот: как там сейчас?

Я был в гостях у Агафьи минувшим летом, но свежие новости получил неделю назад от редактора красноярской газеты, тоже у Агафьи бывавшего. До него окольными путями дошло письмо с жалобами таежницы на драматические трудности, которых следовало ожидать. Резко ухудшилось здоровье. «Козы орут, а я не могу встать дать им корма. Есть нужда в лекарствах, обувке». Но проблема главная — одиночество, не хватает «хорошего человека».

Уголок старины в школьном музее.

За двадцать пять лет наблюдений за бытьем остатков семьи я не знаю случая, чтобы кто-нибудь тут прижился. Конец был всегда одинаковый: уходили — кто сразу, кто немного пожив. Причины понятные, но, к сожаленью, неустранимые. И самое главное, к человеку, живущему в таежной глуши, сейчас крайне трудно попасть. Вертолет — это тысячи не рублей даже, а долларов. Кого и как сюда переправить, заранее зная, какими будут последствия? Об этих последствиях Агафье было сказано, когда я привозил ее к родственникам и все вместе мы уговаривали ее остаться у них. Один старик из родни даже встал на колени: «Агаша, останься! Одна погибнешь, и мы не сможем к тебе дотянуться, чтобы помочь». Агафья решительно отказалась. Сейчас старики уже умерли, а молодым Агафья, можно сказать, чужая.

На помощь издалека рассчитывать ей сейчас трудно. Это и есть тупик — не первый и не последний драматический финал всякого отшельничества.

_{Фото В. Пескова и Г. Крамора. 10 мая 2007 г.}

(Окно в природу)

В детстве две птицы занимали мое воображенье — коростель и «водяной бык». Коростель обитал в мокрых лугах у речки, и в начале лета каждый вечер я слышал его монотонный скрипучий голос: «Крэке! Крэке!» Временами птица кричала так близко, что казалось: чуть подбежав, непременно заставлю ее взлететь. Но ни разу не получилось! Птица убегала бесшумно и незаметно. Как она одолевала травяные заросли, было загадкой. Через две-три минуты она снова невдалеке подавала свой голос. Опять я бежал на него, но результат был прежним — травяные джунгли надежно скрывали резвого бегуна.

Коростель превратился для меня в существо таинственное и загадочное. Желанье его увидеть укрепилось после того, как однажды где-то прочел: коростель с юга к местам гнездовий не летит, а бежит. Это оказалось легендой, рожденной, видимо, тем, что мало кто коростеля видел летящим.

Спустя много лет — уже в Подмосковье — я все же увидел таинственного бегуна. Шли мы с внуком в начале лета по лугу у Внукова. С ревом поднимались ввысь самолеты, и в это же время скрипел на лугу, как видно, привыкший к этому шуму «дергач» (так коростеля иногда называют).

Простой прием заставил птицу взлететь. Заметив точку, где она пряталась, мы с внуком побежали к ней с двух сторон. И коростель «себя показал». Летел он низко и неуверенно. Глядя вслед ему, заметил я красноватое оперение у спины. Позже мы не раз, хотя и не всегда успешно, использовали прием, заставлявший бегуна стать на крыло.

А однажды я нечаянно коростеля спугнул. Взлетел он в панике из-под ног и тут же ударился о тонко натянутую проволоку садовой ограды. Удар был сильным — проволока зазвенела гитарной струной, и пострадавшего я увидел в канавке ограды. Коростель ушибся, но серьезного повреждения, видимо, не имел. Я взял его в руки — как следует рассмотреть. Был он примерно с перепела и так же окрашен, но вытянутое тело плавно переходило в клюв, напоминая обтекаемый клин. Это и помогает птице раздвигать траву и легко в ней бежать. Минут пять я держал коростеля в руке. Оправившись от шока, он стал вырываться, и я его отпустил. Полетел он, как всегда, неуверенно и нырнул в травы.

Что касается «птицы-быка», то речь идет о более редком, чем коростель, ночном ревуне с названием выпь. О ней рассказывал мне наш деревенский охотник — старик Самоха. «Ночью, часов в одиннадцать, выйди на огород и обрати лицо в сторону Горок. Ты услышишь, будто в тынчалах (в болоте) ревет большой бык». Несколько поздних вечеров подряд я слушал «водяного быка», не представляя, как птица выглядит, но уже знал, что это самец, кричащий в брачную пору.

В первый раз увидел я птицу при драматических обстоятельствах. Охотником был я с рожденья. До школы моим оружием были рогатки — стрелял воробьев. По мере взросленья окрепла страсть к настоящей охоте. В пятнадцать лет уговорил отца купить ружье. Отец, зная страсть сына ходить по болотам, купил за семнадцать рублей одноствольную «тулку». Но по возрасту меня не могли принять в общество охотников, а не имея билета, я не мог покупать порох. Но голь на выдумку хитра. Стал порох изготовлять сам, по формуле из учебника химии.

Селитру мы «добыли» с приятелем в школьном шкафу, сера нашлась в сарае — лечили ею лошадей от чесотки, а уголь древесный нажгли в костре. В нужной пропорции все смешали, и получился порох, но не в гранулах, как фабричный, а «прах», летевший пылью от дуновенья. Но заряд этим зельем пробил фанеру, и начал я на болоте около речки караулить уток и горлинок, прилетавших напиться. Попадали под выстрел и чибисы. За этим занятием увидел меня однажды охотник, приезжавший в наши места из Воронежа. Подержав в руках разболтанное самодельным порохом недорогое мое ружьишко и кое о чем расспросив, охотник вдруг кинул «тулку» мою в омуток, тем самым взвалив на плечи свои воспитание дикаря, стрелявшего рублеными гвоздями во все, что попало.