пожарную команду. Старинный русский способ. Помогает между

прочим. -

Я впервые за всю жизнь наблюдал бравых пожарных в роли

водворителей общественною порядка.

Армейскую пехоту с грехом пополам утихомирили, усадили в

вагоны и протолкнули на московскую линию. Нашу партию собирали

два часа.

Двенадцать душ так и не нашли. Пропали без вести. >. Как в

настоящем «сражении».

Дядьки и вагонные старосты сбились с ног. Начальник конвоя,

топорща прокопченные трубкой рыжие усы, грозил нам с подножки

своего вагона:

— Хулиганы!. Драчуны!. Подождите! Дай бог только добраться до

Петербурга. Там вам покажут. Возьмут голубчиков в оборот. Всю дурь

повытрясут.

Но это говорится «для проформы». Все начальство понимает, что

этим способом навобранцы изливают свою

20

/

тоску и: что, не будь этого, они начали бы громить что- нибудь более

важное с точки зрения «государственных у сто ев

«

В вагоны натаскали груды щебня и песку. Во время движения

поезда настежь открыты обе. двери теплушки. И горе прохожему,

попадающему в «сферу досягаемости».

Его обстреливают градом камней.

Когда камень удачно попадает в висок или в темя прохожего, из

вагонов несется одобрительный хохот. Рукоплескания приветствуют

меткого стрелка.

А там, внизу, под насыпью, оглушенный человек, отирая платком'

выступающую из раны кровь, грозит1 нам в бессильной злобе кулаками.

— Жулье!. Чннгис-ханы!.

Кое-где в вагоны затащили девок и держат на положении

арестованных.

Едем. Едем. Едем.

Отмечаем слезами н кровью каждый шаг.

Кровавая дорога и нерадостная..

*

Какая масса леса! ,

На протяжении тысячеверстного пути по обеим сторонам плотной

стеной стоят нетронутые хвойные и лиственные массивы.

Изредка мелькают желто-бурые волнистые просторы полей,

маленькие деревушки и села с деревянными церковками и

запечатанными по случаю войны «ка- зенкавд»,

' Рядом о хорошими сосновыми избами дод железом ютятся жалкие

покосившиеся хибарки на курьих ножках с бараньей брюшиной в окнах

вместо стекол. Это — у самой «чугунки», а что

■же дальше?

Дальше патриархальный быт, кремень, трут, лучина, лешие,

водяные, домовые, ведьмы, колдуны, знахарки-, громовые стрелы,

килы, почечуй, бот, Илья-пророк, разъезжающий на колеснице по

небесной мостовой.

Культура дальше чугунки не идет. И вот эту многоликую, серую,

вымирающую от дикости, темноты и налогов деревню взнуздали,

пришпорили, вздернули на дыбы и сказали:

— Иди и бей немца, ибо немец есть враг мировой культуры..

Пермяки и вятичи, оторванные от обычного труда, призваны

защищать не только веру, царя и отечество, но и «мировую культуру».

На станции «Уклейка» разгромили буфет, разграбили все до

последнею кусочка.

Теперь громят на каждой станции.

— Кровь проливать едем!

— Чего там? Бей! Бей!

И бьют. Разносят в щепы буфеты, ларьки, лавчонки, лотки.

Все, как водой, смоет через десять минут после нашего приезда на

станцию.

Буфетчики в ужасе разбегаются.

— Кровь проливать едем, а вы, паразиты, наживаетесь тут!

"

— Бей, не жалей! Бей!

'

— Сипя дудка моя, ух-я..

— Веселуха моя, ух-я!.

У дядьки нашего вагона, Чеботаренко, длинные пушистые усы и

маленькие миндальные глазки.

Грустно качая бритой головой, он спрашивает меня:

— Що же такое робится на билом свитж? Що ро- бится? Очумели

хлопну: зовсим.

Шалости новобранцев но сравнению с тем, что готовит начальство

на фронте — микроскопическая капля в море.

—

■ А ну, хлощи, давайте-ка лучше солдатские песни спивать, —

суетится Чеботаренко, сбивая в тесный круг непокорную толпу.

— Давай! Давай!

И смешно балансируя негибким телом, по-птичьи взмахивая

руками, дядька заводит:

— Пишет, пишет царь Германский,

Пишет русскому царю... гу-гу-гу...

23

У Анчишкина раздвоение. Как западник, как человек высокой

культуры, он должен проклинать новобранцев за их грубость, за грабеж.

Как патриот, он должен нм все прощать, быть оптимистом, ибо эго —

живая сила страны, опора, народ-богоносец, который..

И он, часами не вылезая из своего угла на верхней полке,

благоразумно закрывает на все глаза. Прячет совесть в пушистых

ресницах и молчит, молчит..

Граве, видимо, во власти тех же противоречий. Когда я указываю на

разгром буфетов, он сердито отмахивается руками и, ворочая синимы

жолудями глаз, бормочет что- то невнятное о пагубных последствиях

татарского ига, которое, как известно..

Поля кое-где проросли грибами ржавых суслонов. Над короткой

густой щетиной ячменей и буро-зеленых овсов сутулятся белые рубахи

мужиков, пестрые кофты девок и баб.

Страда.

И вглядываясь из-под руки в серебровое сверкание

отполированных соломой серпов, Анчишкин садится на своего

любимого конька.

—- Запад и мы. Там вот машины, а. здесь дубина. Там «Осборн

Колумбия», «Эльворти». Здесь —■ серн, лукошко, горбушка-коса,

самоделки-грабли. Ох, как далеко обогнал нас Запад!

Каменный двор, нагретый осенним солнцем, принял эшелон в свое

пыльное чрево. Выстроили в две шеренги. Явился старенький генерал в

грязных лампасах. «Увещевать» начал,

|

34

(

. Говорит о родине, о долге, о чести гвардейского мундира, который

нам предстоит носить..

Говорит долго, маятно. Слушать его нудную казенную речь тяжело.

Все, что говорит он, известно из газет. Новобранцы слушают, понуро

опустив головы вниз. Фетишизм генеральских эполет магически давит

на их психику, но сухие слова генерала летят мимо, не доходя до сердца,

не проникая в сознание.

Дневной зной висит в воздухе, сгущенный запахом земли,

пересохших трав и паровозной вонючей гари.

Каким-то тяжелым прессом давит грудь, выжимая из тела

испарины пота. Часто и беспокойно колотится сердце.

Хочется новых, освежающих, великих слов. А он все говорит так

тускло, безграмотно и неубедительно.

— Поняли, братцы? — кричит генерал. И, не дожидаясь ответа,

торопливо вытирает платком вспотевшее красное лицо.

Робкий нестройный гул пробегает по сомкнутым рядам

новобранцев.

Большинство натужно молчит.

Генерал окидывает всех взглядом, сверкающим тупой яростью.

Изменившимся голосом кричит резко и грубо:

— Сопляки! Мальчишки! Сволочи! Щенки! Буфеты грабить!

Защитники родины!

В потоке ругани генерал странно преображается. Перед этим он

казался неловким актером в чужой роли, играющим с первой

репетиции под суфлера.

Его отборную ругань слушали гораздо внимательнее, чем

«научные» рассуждения о долге и совести.

Все знают, что ругается он «для порядка»,,.1

После генерала вынырнул откуда-го священник с аналоем, Дядьки

скомандовали снять шапки, подогнали ближе к аналою.

Молились с обнаженными' головами под открытым небом.

Просили бога о «даровании побед российскому православному

воинству», о здоровьи «царствующего дома», о «ненавидящих: и

обидящих нас».

По окончании молебна священник говорил проповедь.

Говорил то же самое, что и генерал, только иными словами. Кропил

нас святой водой и ласково просил не громить в дороге буфетов и

колбасных лавочек. Умолял не поддаваться козням дьявола..

*

Ни увещания генерала, ни назидания священника впрок не пошли.

На первой же станции опять разгромили буфет, проломили голову

буфетчику.

— Уж везли бы хоть скорей, прости господи! —

■ вздыхает дядька

соседнего вагона, зашедший в гости к на- щему Чеботаренке. — Беда