Наконец, нарисовалась официантка в синем форменном переднике. Действительно, я сижу здесь уже довольно давно, а ко мне ещё никто так и не подошёл. Взял предложенное меню, покрутил в руках – жажды, как не бывало.

          – Извините, много работы сегодня – двое заболели, – решила пожаловаться она мне.

          – Ко мне должны подойти. Пока – кофе, американо, пожалуйста.

          От извинений девушки, от того, что скоро увижу Данила – улыбка сама собой появилась на лице. Я хочу его видеть, хочу быть с ним, но... как тогда со всем остальным? И кто я буду... тогда? Мужик? Вряд ли... "Такие как ты и подставляют задницы!" – ведь это про меня? Да, я прав, не может быть всё так просто.

          Сколько себя помню, всегда рассматривал все свои слова, действия чуть не под лупой: "Сейчас я это по-мужски сделал? А сейчас?" Много сил мне требовалось, чтобы принять иногда совершенно простое решение: "А если это будет не по-мужски?" Я никогда не мог поступать, как хотелось, всё время надо было соответствовать. Приходилось оглядываться на других: что скажут, что подумают? Чтобы заслужить одобрение, чтобы не быть отвергнутым старался казаться серьёзнее, даже немногословнее, сдержаннее что ли, чтобы быть... мужественнее? Сам не знаю. Но к окончанию школы я совсем вымотался от постоянного экзамена на соответствие: всё время в напряжении, в ожидании осуждающего окрика, издевательского смеха...

          Во время учёбы в институте стало немного легче: новый город, так много новых людей, слишком много, чтобы кому-то было до меня дело. Во взрослой жизни (как я раньше бредил ею, такой далёкой, манящей), вернувшись в свой родной город, я первое время чувствовал себя словно новорожденный: без новых знакомств, без бывших друзей, вне старых занятий и привычек. Было ощущение, что заново родился. Обрадовался, привык и... всё постепенно вернулось. Страх ожил, липкий страх, что не смогу... что все поймут, что я слабый и никчёмный. Когда совсем стало невмоготу, стал ходить к психологу. Так неожиданно и удачно всё совпало с профессиональными тренингами на работе... Хотя подозреваю, что Иван, скорее, врач-психиатр, нежели психолог – уж слишком основательно он за меня взялся. Называем друг друга по имени – так вроде принято у них? За пять лет терапии (когда Иван впервые сказал мне слово "терапия" едва не рассмеялся – хожу лечиться, оказывается) стало полегче, но бросать страшно. Иван всё время спрашивает меня про личную жизнь. Но ведь всё уже знает про "мою" приходящую чужую жену. Зачем спрашивает? У меня ничего нет больше, и никого. До сегодняшнего дня не было. Совсем уже скоро Данил придёт сюда.

          "Кофе... Спасибо".

          Я ведь и влюбился в него, не сразу. Он постепенно проник, незаметно влился в меня, просочился в мои мысли, – стал моей главной жизненной потребностью. Каждый день видеть его: сидящим в школе за партой и на дереве в парке, стоящим в ледяном весеннем пруду босыми ногами – проверял опытным путем, проснулись ли пиявки, жертвующим мне своё мороженное, взамен того, что я случайно уронил на его любимые серые штаны... как скоро я начал понимать, что это и есть счастье. Я ведь и забыл тогда, что надо проверяться, анализировать: не сделал ли что-то такое, что нельзя, что может не понравиться другим. Я чувствовал тепло внутри только от того, что он просто смотрел на меня и... забывал обо всём.

Не так давно. И почти, правда

          Не сложилось... Не вышло из Игоря Алексеевича Сидорова того, кого слушаются, того, у кого сила. Не получилось стать мужиком. Может в нужный момент не было перед глазами того самого примера – мужской особи, называемой "папой"? Может виновата учительница, та самая, первая, которая не смогла, не разглядела, не почувствовала в испуганном первоклашке ребёнка робкого, нуждающегося в особой поддержке и внимании; мама беседовала и беседовала с педагогами – не вылезала из школы, пока Игорь в восьмом классе не взмолился, ошалев от её навязчивой заботы. Можно грешить и на одноклассников, что подобрались сплошь злые и драчливые; бабушка тоже не отставала – вела переписку с министром образования: "Это ж надо, кого в школы нынче берут? Сплошные уголовники!" А может Игорёк с самого рождения не был тем, кому на роду написано быть самцом? Ну, не запланировали свыше сделать его мечтой прекрасного пола и примером (а может и грозой) для своего. Но он хотел, рвался, из кожи вон лез, чтобы соответствовать, чтобы – как все, чтобы вместе со всеми. "Каждый сверчок..." – быть может это и не так обидно, когда своё, когда с истоков – с начала, когда принимаешь себя, принимаешь таким, какой есть...

          Но Игорь, напуганный в детстве наглым самоуверенным подростком, да ещё и так "кстати" оторванный от привычной обстановки, от своей семьи... Он боялся снова начать задыхаться: так черно и страшно... В свой день рождения, дома, играя на ковре, он до смерти перепугал бабушку своими хрипами и синими губами на белом лице. Поэтому в больнице он впервые понял, что многое надо терпеть: он терпел боль в горле, уколы, постоянные насмешки Юрца и... опять терпел, но уже в школе. Мирился со своей неуверенностью, слабостью. Он впервые оказался один на один с таким количеством детей – не скрыться: долго, шумно, непонятно... Смятение в душе, в голове – раздрай. После нескольких лет учёбы Игорь всё также не понимал, что надо делать или чего не надо делать, чтобы тебя не отвергли, не высмеяли. Он видел, что одним мальчикам прощается то, за что других обзывают, а бывает, что и бьют. Он не понимал, пытался разобраться, но – безуспешно... Оставалось только надеяться, что всё когда-нибудь изменится, что станет по-другому.

          Переходя из класса в класс, Игорь постоянно прислушивался к себе: есть ли изменения, появилось ли то самое особое уважение от других, себе подобных и полом, и взглядами... Но ничего такого, что выделяло бы его, что указывало на принадлежность к особой "мужской касте" не наблюдалось: одноклассники относились к Игорю снисходительно-прохладно (Nintendo, как всех остальных, его не затянула), первая красавица класса и его тайная любовь, Анечка, хихикала над шутками другого мальчика, в секции борьбы, куда он уговорил маму "попробовать походить" он с трудом получал один балл в тренировочных схватках. Одно время он всерьёз увлёкся коллекционированием трансформеров, но сражаться с ним в разноцветных роботов или меняться ими никто не спешил. Но почему же тогда Петька Борцов, принося в школу свою армию, мгновенно становился героем дня? Даже забитый тихоня Сашка Иванченко и тот его не боялся.

          Учёба продвигалась средне: двоек, правда, не было, но тройки иногда всплывали в четвертях, что сильно расстраивало маму и бабушку. Но не Игоря. Его волновало другое: он всё искал, всё примеривался, сравнивал, нащупывал в себе что-то, что не позволит, не допустит... как тогда, когда все против. Больница к тому времени уже благополучно забылась: стёрлись лица, имена. Память услужливо пыталась спрятать всё, что когда-то надломило его – сказанные слова, совершенные поступки; она размыла черты тех, кто там был, кто видел... Единственный, кого Игорь не смог забыть, так это – Юрец-длинный, он впечатался в его мозг, поселился там вечным контролёром и судьёй. Мальчик с хронической формой астмы, отчаянно скучавший среди малышни и поэтому развлекавший себя как мог: строжайше запрещённое курение и потому такое манящее – что может быть слаще? Долговязый Юрка сам того не желая, вселил в Игоря, в темноволосого мальчугана, просиживавшего все дни на подоконнике в их палате, неизбывный страх быть не принятым, оказаться одному против всех.

          Потом появился отчим. Именно – появился: откуда он взялся, ни Игорь, ни бабушка не поняли. Сначала мама стала много петь: запершись в ванне, готовя ужин на кухне, роняя на пол тарелки и подбирая осколки со счастливым лицом. Она не пела, наверное, только когда спала. Игорю не слишком нравилась такая мама: задумчивая, далёкая, смотрящая, словно внутрь себя, с чужой, нездешней улыбкой и какими-то жалкими, как ему казалось, завываниями. Но всё наладилось, когда невысокий смешливый дядька – дядя Сёма, стал каждое утро вместе с ними садиться завтракать, ужинать, смотреть телевизор, – жить.