Всё случилось внезапно: вечером в маминой комнате чем-то грохотали неизвестные и не слишком опрятно одетые дядьки, пропахшие чесноком и ещё чем-то отталкивающе терпким. После их ухода, мама и один оставшийся, будто отбившийся от своих мужской голос долго переговаривались пока Игорь, заблаговременно уведённый бабушкой в комнату ("не мешайся взрослым!"), не уснул. А уже на утро, пожалуйте – новый член семьи. Теперь уже он напевал, смеясь, подбирал осколки с пола, смешно шутил, когда узнавал про очередную тройку, принесённую Игорем из школы.

          Дядя Сёма, правда, почти сразу попросил называть его папой, чем несколько смутил мальчика: "Что, так сразу?" Но не обиделся, когда у Игоря не получилось. Однажды, после очередного вылетевшего изо рта "дяди", когда он показывал пасынку приёмы освоения новёхонького двухколёсного велосипедного коня (двенадцать лет скоро – пора уже) дядя Сёма засмеялся и, щёлкнув мальчика по носу, сказал:

          – Не дрейфь, старик, хотел нашей маме приятное сделать. Ну не можешь и не можешь. Может потом, как думаешь?

          С отчимом было легко, даже бабушка стала меньше ворчать. Наверное, сахарные крендельки помогли, что через день приносил дядя Сёма и, не сняв уличную обувь, тем самым безжалостно попирая культ чистоты, царящий в семье, торжественно вручал их бабушке, найдя её на кухне. Игорь понемногу расслабился, перестал постоянно сторожить себя: "Как бы что не ляпнуть, не опозориться!" Если дяде Сёме можно быть таким – невозмутимым, вольным, улыбчивым, значит не так уж и страшен мир, для них, для мужчин?

          В самом конце восьмого класса (по-летнему припекало солнце, уже совсем близка была свобода от ненавистной школы) Игорь что-то такое почувствовал, нечто неосязаемое, вокруг, в воздухе, оно поднимало настроение, заставляло расправлять плечи, грело...

          "Может, это то самое – мужское? Оно, наконец, само родилось?" – кружило голову необыкновенное, ещё не испытанное прежде чувство всесилия. Иногда Игорь ощущал такой подъём, что казалось, будь рядом обрыв, так сделал бы шаг и взлетел, раскинув руки – бескрылый, но отчаянно смелый. Хотелось и смеяться, и плакать одновременно: всё бурлило в нём, рвалось наружу. Он сможет обнять весь мир? И в школе, и дома, и на улице, даже просыпаясь к нулевому по алгебре он ощущал это невнятное, но необычайно приятное что-то. Неуловимый отголосок счастья наполнял его, он купался в нём: " Я – как все! Нет, даже лучше, теперь я могу всё!"

          Когда первые эмоции схлынули, и прошла новизна, Игорь попытался понять – что же это? Попытка разобраться обескуражила, привела, прямо скажем, к неутешительным выводам: ничего в отношении к нему одноклассников не изменилось. Роботы-трансформеры были уже давно позабыты, да и первая красавица класса, Плетнёва, уже не хихикала над остротами выросшего, но так и не научившегося шутить Никиты Виденеева, а ходила с ним гулять. Но с Игорем, с ним по-прежнему никто не спешил делиться секретами, никому не было интересно, что он слушает, в какие игры играет в своём новом мобильнике, в стихийно собравшейся компании, для похода в кино ему не было места, и в сетях его не разыскивали, чтобы напроситься в друзья. Да и более насущные вопросы: о поцелуях с языками, о буферах Нинки Садчиковой из десятого (он как-то ненароком подслушал разговор Дениса и Егора, двух самых отчаянных в классе) ему не задавали.

          Всё было по-старому: Игорь продолжал сидеть за одной партой с Ромкой, когда учителя разрешали, конечно, с ним же и дружил, если периодическое списывание домашки, пустой трёп и нахождение друг около друга во время перемены можно считать дружбой. Гулять вместе вечерами Ромка не напрашивался, а Игоря всё устраивало и так: ему хватало общения в школе.

          Но что-то же поменялось, он чувствовал!? Особенно это ощущалось в школе, на фоне одинаково серых, похожих друг на друга учебных дней – какая-то радостная щекочущая точка. Она брала своё начало именно в месте бывшего разреза на горле, теперь уже шрама, между ключицами: забытая им трахеотомия, сделанная врачами «скорой», в семь лет, во время приступа ложного крупа. Именно в этом плотном кругляшке, скрытым воротом рубашки, начинало тихонько покалывать, нагреваться, потом едва ощутимая вибрация мягко спускалась тёплым ручейком на грудь, доходила до живота и сворачивалась маленькой греющей змейкой вокруг пупка. Игорь ловил себя на том, что весь день трогает, поглаживает рукой живот: ему хотелось продлить это ощущение, коснуться рукой тёплой змейки, погреться.

          Ромка заметил. Толкнул в бок на химии, чуть не расплескав из пробирки на свято охраняемый педагогом стол соляную кислоту (лабораторка, будь она неладна!), спросил:

          – Ты чего? Болит?

          – Разольёшь, придурок! – мальчик посмотрел на свою руку, на пробирку, изучил поверхность стол на предмет капель.

          – Да ладно тебе, ничего не будет. Болит, спрашиваю?

          – Что болит? – Игорь успокоился – ничего не пролилось. Но такое внимание и забота от Ромки, впервые им проявленные, казались странными.

          – Да живот! Чего ты всё время за него держишься?

          Игорь вынул вторую руку из-под стола:

          – Нет! – он даже помотал головой для достоверности. – Ничего у меня не болит. Давай уже оксид меди сюда.

          – Разве меди?.. Этот что ль, красненький порошочек ? – Ромка протянул пробирку. – А ты заметил, как Данил смотрит на Аньку? Шею скоро свернёт. И ведь всё зря – кроме своего Ники-Вики она никого не замечает.

          Ромка с придыханием промяукал прозвище Никиты, изображая мнимое кривляние Ани, впрочем, никогда ею так слащаво не демонстрируемое.

          – Сидоров и Разумов! Вы, я смотрю, уже всё сделали? Хватит болтать, описывайте. Если вы думаете, что оценки выставлены и можно бить баклуши, то не обольщайтесь – я могу исправить ваши четвёрки в момент! – химоза была всегда начеку. – Так, класс, все помним, как называются такие реакции? Обме-е-ена, именно, Плетнёва! Внимательнее, внимательнее. Не забываем уравнивать. А про оценки – это всех касается, а тебя Егор в первую голову.

          После проведения всех запланированных опытов у них осталось время до звонка и в общем галдеже класса, который педагога уже не беспокоил (она следила за дежурными, убирающими реактивы в подсобку), они продолжили прерванный разговор. Начал Игорь. Он, несмотря на то, что его любовь чуть ли не с первого класса отдала предпочтение этому выскочке Виденееву, всё-таки ревностно относился к любым посторонним проявлениям внимания к Ане; с Никитой он смирился.

          – Данька пялится на Аню? С чего ты взял?

          – Слушай, Гарик, отстань ты уже от неё... Найди себе для страданий какую-нибудь другую Аню. Вот Белову, например.

          – Я не пристаю. Сам к своей Беловой вали.

          – Конечно, не пристаёшь, куда тебе!

          – И что, правда, смотрит? – Игорь пропустил обидную колкость в свой адрес.

          – Смотрит-смотрит. Прям во время урока – повернётся и разглядывает. На перемене – не замечал. А что? Может тоже влюбился, совсем как ты, а, Гарик? – Ромка подмигнул помрачневшему парню. – Да не расстраивайся, ты! Этот Данил... он ничего из себя не представляет, а туда же – Аню ему подавай! Не светит ему... куда ему до красавца Ники-Вики! – Ромка засмеялся, подхватил свою сумку (и когда успел всё собрать-то?), встал. – Ща звонок будет. Я – в столовку, давай за мной двигай.

          Он влюбился в Плетнёву в третьем классе, в одно мгновение, в секунду. Лихо съехав с горы на своём яростно розовом рюкзаке, со снега девочка поднимала уже практически пустую Barbie-шкурку – не выдержал ученический багаж такой нагрузки. Оглянувшись назад, Аня увидела ледяной спуск, усеянный сверху донизу её тетрадками и учебниками. Игорёк, ехавший почти сразу за девочкой, наблюдал, как по мере спуска с горы, словно обиженные таким неуважением к себе школьные принадлежности по очереди постепенно покидали свою хозяйку. Вставал на ноги мальчик уже под аккомпанемент рёва горе-растеряши. "Мужчина не даёт в обиду девочек!" – только этим смогла помочь ему бабушка, тогда, после слёз и несвязных обрывочных признаний, когда Игорь вернулся домой из больницы. Он запомнил и с тех пор свято соблюдал эту единственную из известных ему мужских заповедей. Вот и теперь обозревая слишком высокую и слишком крутую гору, Игорь сделал то, что должен был сделать мужчина: снова забрался на неё и, постепенно сползая вниз на пузе рядом с залитой ледяной лентой, смешно раскорячившись и изо всех сил упираясь носками ботинок, чтобы не скатиться раньше времени, он собирал и собирал уже припорошённое снегом личное и библиотечное имущество. Принимая от мальчика уже совсем вымокшую стопку своего добра Аня, глядя на него сияющими глазами, проикала сквозь высохшие слёзы: