Ханнес сразу признал рабочую власть своей и будет ей верен, хоть руби его на куски. До сих пор он все понимал. И хотя он человек простой, но важные, серьезные вещи хочет понять сам. И не нужно ему их силой вдалбливать в голову.

Несмотря на мощный загривок, коротконогий кузнец рядом с Ханнесом казался небольшим. Иногда, принеся обед, Пярья рассматривала их. Своего светлого великана и темного порывистого Хабибуллина, широкоскулого, косоглазого, обритого наголо.

Кузнец и молотобоец не вели длинных разговоров. Кузнец говорил на своем, а Ханнес на своем родном языке.

Хабибуллин очень уважал Ханнеса и хвастал своим молотобойцем всюду, где случалось собираться мужчинам. В столовой он выпивал первые десять стаканов чая, не переставая изумляться медвежьей силе Ханнеса, за следующими десятью хвалил его догадливость, терпеливость и честность. Мужик что надо!

Девушки в Такмаке разделяли мнение о кузнеце, они вертелись перед светловолосым Ханнесом, смотрели на него далеко не безразличными глазами. Уж таковы женщины, ведь знают, что женат, а все-таки…

Тильде и Еэве казалось, что и к Йемелю девушки неравнодушны. Он часто пропадал по нескольку дней, а когда возвращался, о своих похождениях не рассказывал даже Рууди Популусу. Убирая кладовку, Тильде обнаружила под полом целый склад одеколона и удивилась: сколько же невест у этого Йемеля?

За день до начала жатвы громом ударило известие: мужчин — в военкомат. Как же так? Всех мужчин из деревни под ружье? А зерно? Кто поля уберет? Но война не спрашивала. Фронт требовал хлеба и солдат.

Следующим вечером вся деревня ходуном ходила. Кто танцевал, кто плакал, упав ничком на землю, кто пел, стараясь перекричать гармошку. В сырой теплой ночи сверкали звезды, ветер разносил запах мяты и сладкий аромат белой кашки.

Телеги с мужчинами были уже далеко. Каждый думал: это расставание — навсегда? Что-то будет? Кто уберет море хлеба? Кто?

Под богато расшитым звездами небом в обнимку шли по шоссе Йемель и Абдулла. Йемель горланил:

— Парень, твои песни вообще-то ничего, — похвалил старик, терпеливо выслушав его, — только мелодии в них нет. И слова непонятные. Дай-ка я теперь спою!

Старческий голос Абдуллы и мокрая липкая борода дрожали, как у козла. Так они и брели, повиснув друг на друге и распевая песни. Брели в конец деревни, к Абдулле.

— А у тебя сыновья есть? — спросил Йемель. Ему вспомнились плач и вопли сегодняшних проводов.

— Я с ними в ссоре. Уже десять лет. Разногласия. У меня осталась только сестра, Роза. В Казани живет.

Йемель вошел в дом. Противный гнилой запах ударил в нос, Йемель сморщился и остановился на пороге. Старик уже зажег огонь, а Йемель все не мог заставить себя войти.

В избе, где жил Абдулла, были голые бревенчатые стены, большая русская печь да нары. Ни стола, ни стульев. На стене, на гвоздике, керосиновая лампа, на нарах, рядом со старым заплатанным полушубком из овчины и валенками, самовар и две пиалы, глубокая тарелка с деревянной ложкой и обитый железными полосами, разрисованный от руки деревянный сундук. Еще можно было разглядеть вделанный в печку котел для варки пищи, ведро для чистой воды и медный кувшин для исполнения религиозных обрядов.

И это все? Такой бедности Йемель в жизни еще не видел. Абдулла вытащил из-за печки пол-литра водки и, охая и кряхтя, залез на нары.

— А ты чего ждешь? — позвал он Йемеля и перочинным ножом нарезал закуску — брынзу. У брынзы был отвратительный запах.

— Тошнит, — отвернулся Йемель.

— Ты бы сначала попробовал! — настаивал старик и протянул кусочек на кончике ножа. Но Йемель брезгливо отвел руку и просто так, в два глотка, осушил пиалу. Абдулла с округлившимися от удивления глазами принюхивался к брынзе.

— Я ничего не чувствую, — сказал он и запихал брынзу в рот.

— Слушай, скажи, ты чего так бедно живешь? — спросил Йемель.

Старик молчал, держа пиалу, и думал.

— При царе и когда нэп был, у меня все было якши, — ответил он наконец. Разве Йемель, чудак, вообще знает, что такое рис? Ага, все-таки знает! Так вот, каждый день ел рис с изюмом и орехами и пил зеленый чай. Спал на пуховых подушках. Сколько подушек было у Йемеля? Всего две? А у Абдуллы их было несколько повозок и даже больше. Ходили по коврам, и стены были увешаны коврами, — Абдулла хихикал и гладил бороду: — А женщины! Какие женщины тогда были!

— Женщины и теперь ничего, — заметил Йемель. Немало женских глаз подмигивало ему.

Но Абдулла брезгливо махнул рукой. Разве это женщины? Все ноги в навозе!

— В старину ножки у женщин были тонкие, как у рысаков. И украшениями были увешаны с головы до ног. С ума можно было сойти, когда такая гордо выгибала шею или покачивала бедрами при ходьбе. За такую и последнюю лошадь отдать было не жаль.

От этих воспоминаний Абдулла выпучил пьяные глаза и мокрая нижняя губа его отвисла.

А Йемеля интересовало, куда же делась вся эта красота и роскошь?

— Всех богатых выслали из деревни, — сказал Абдулла. — Объявили кулаками и угнетателями. Теперь я живу так, чтоб никто не позавидовал. И когда ты нищ, как я, никто тебя не трогает. Вот как надо жить, хитро!

— А тебя из деревни не выгнали? — спросил Йемель.

— Как же не выгнали? Десять лет меня не было, потом вернулся. Где-то жить же надо. А ты какого черта в России ищешь? Сидел бы сейчас дома.

Йемель потряс головой:

— Не рискнул, старина. Не рискнул. Кто этих фашистов знает. Темное дело. Да и у бомб ведь глаз нету, они между людьми различия не делают… Увидишь, я и тут встану на ноги… Тут все-таки спокойнее. Уверенней как-то себя чувствуешь. Большая страна, большие возможности…

Старик безнадежно махнул рукой.

— Скажи мне правду, — Абдулла нагнул хитрое лицо к Йемелю, и его мокрая бороденка защекотала щеку Иоханнеса. — Ты правда холостяк? Ты что, никогда не знал женщин?

Лампа страшно коптила. Водка кончилась.

— Все. Больше нету, — огорчился Абдулла. Йемель пошарил в нагрудном кармане и вытащил одеколон.

— «Сирень». Не знаю, можно ли пить? — спросил Йемель лицемерно.

— Давай сюда! — Абдулла схватил пузырек, отвернул пробку и с бульканьем вылил одеколон в пиалу.

Теперь все запахи перемешались: вонючий запах брынзы и приторно сладкий запах «Сирени».

У Йемеля нашелся еще флакон «Камелии». Но Йемель сказал, что этот пузырек ему не принадлежит. Кто-то просил продать.

— Врешь, собака, — старик замахнулся на Йемеля локтем, на четвереньках пополз в угол нар к сундуку и откинул крышку.

— Сколько ты хочешь?

Йемель назвал цену и попробовал заглянуть в сундук. У него зашлось сердце. Обитый железом ящик был до краев полон денег, сотенных, десятирублевых, тридцатирублевых бумажек.

Эти деньги Абдуллы Йемель потом видел даже во сне. Это был самый жуткий сон в его жизни. Всю ночь он мучился в страхе, что деньги могут украсть, ведь ящик без замка. Йемель вертелся, охал, мычал во сне, вскрикивая иногда: «Деньги! Деньги!» И просыпался от сердитых толчков Популуса весь в поту, с одеколонной отрыжкой.

И Пярья видела тревожные сны. Сообщения Информбюро не особенно огорчали ее, потому что она не знала России. Она не знала, где находились те далекие города, поселки и участки фронта, о которых говорилось в сообщениях Совинформбюро. Ее мучил главный вопрос, что война все еще продолжается. Да, война продолжалась.

По вечерам Ханнес изучал газету, указательный палец кузнеца двигался вдоль строчек. Пярья, как обычно, спрашивала:

— Ну как?

— Отступаем, — отвечал Ханнес мрачно.

— А ты говоришь, что мы победим.

— Конечно, мы победим.

Ханнес внимательно разглядывал маленькую потрепанную географическую карту и карандашом отмечал на ней линию фронта. Он чертил слабо, еле заметно, чтобы всякий раз, когда линия фронта сменялась, можно было стереть ее резинкой, сопровождая это грустным сопением.

Ханнес разглядывал карту и чертил очень сосредоточенно, Пярья в эти минуты могла рассказывать что угодно, он все равно не слышал. Пярья не обижалась. В такие минуты муж, склонивший свою светлую голову над маленькой картой, казался ей большим ребенком, старательным школьником.