С большим аппетитом Кристина съела яичницу и подумала о своей матери, как это она все переносит и никогда ни на что не жалуется. Почему это? Потому что она простая, необразованная женщина и с раннего детства привыкла к трудностям. Или она просто нетребовательна, ничего лучшего от жизни она и не желала?

Если никто в доме не хотел идти за водой, Тильде брала на плечи коромысло и легким, быстрым шагом торопилась к реке. Кристина так не могла.

— Почему ты идешь? Разве ты не видишь, что все тебя эксплуатируют? — сердилась Кристина.

Мать улыбалась:

— Кто-то же должен идти?

Или говорила:

— Разве это так трудно? Пока других допросишься и дождешься…

Но Еэве однажды призналась:

— Большое счастье, когда работа меня боится. Сердце поет. Словно я все могу, словно мне все доступно!

Еэва тоже ее не понимала:

— Что ты на фабрике с утра до вечера трудилась — это ясно. Но убивать себя работой здесь… Какой смысл?

— Какой смысл? — спросила и Кристина.

— Не так уж это трудно, — оправдывалась Тильде. Разговаривать с ней об этом было бесполезно.

Кристина пробралась в каморку, где стояли чемоданы, открыла свой и торопливо, с жадным интересом стала вытаскивать платья. Она выбрала самое любимое и села перед зеркалом. Платье жало под мышками и бесстыдно подчеркивало по-девичьи острые груди. С чего это она так поправилась? От воды и картошки?

Кристина внимательно разглядывала себя. Красива ли она? Разве это красиво? Такие длинные руки и шея. Круглое лицо и челка, и глаза так далеко расставлены. Низкий лоб, большой рот и большие уши. Едва заметные светлые брови и нос, слишком маленький для такого широкого лица. Разве это красиво?

А ведь Кристину считали красивой. На школьных вечерах мальчишки посылали ей с «амурной почтой» письма и провожали толпой до дому.

С трудом всунула она привыкшие теперь к лаптям ноги в лаковые туфли, примерила шляпу и посмотрела на себя с грустной иронией: красивым вещам место в чемодане!..

Если она пойдет через весь Такмак в шляпе, все, конечно, подумают, что она сумасшедшая. Перед войной по улицам Таллина ходила пританцовывая какая-то полоумная оборванная балерина. В старом кринолине, над головой зонтик с кружевами, ведерко из-под килек на руке…

Точно так же выглядела бы Кристина в глазах жителей Такмака. Когда же она снова сможет надеть свое красивое платье и туфли на каблуках?

В этот момент в дверь постучали, и Кристина пришла в замешательство. В панике она начала стаскивать платье, крючки зацепились за волосы, и Кристина чуть не расплакалась. Туфли сунула в ящик для белья, завернулась в простыню и побежала в сени. Ее руки дрожали, открывая щеколду. Но на крылечке стоял всего лишь соседский мальчик, который положил полную корзинку моркови на порог и выбежал за ворота, только черные пятки засверкали.

Кристина протянула морковку сквозь сжатую ладонь, чтобы счистить с нее комочки земли, потом откусила и с хрустом жевала, сидя на нарах. Что, если бы кто-нибудь застал ее вот так, перед зеркалом! Они бы вообще не поверили, что она больная.

Пора к врачу. Кристина ополоснула лицо, оделась, причесалась, закрыла дверь и, выйдя из ворот, задвинула плетеную калитку.

До самой реки доносился стук молотилки. «А где сейчас работает мать? — подумала девушка. — Грузит зерно на телеги или подает снопы в молотилку?» По дороге она не встретила ни одного человека. Только на другой стороне реки, в Новом Такмаке, ей повстречалась совершенно незнакомая женщина и прошла часть пути вместе с Кристиной, разговаривая с ней как со старой знакомой. Женщина шла босиком по мягкой траве и чему-то улыбалась.

— Ну и задала я им, дьяволам! — злорадствовала она.

— Кому? — спросила Кристина.

— Курам! У нас в яслях. Они проклевывали яйца. Все яйца. Засовывали клюв внутрь и высасывали! Невозможно все время их сторожить. Или прикажете прикрывать яйца ладонями, когда куры снесутся! Корми и корми этих бездельниц, а пойдешь для детей собирать яйца, нет яиц! И тогда мне посоветовали: свари яйца всмятку. Я и положила горячие яйца в гнезда. Теперь с этим покончено. Обожгли языки!

Тут женщина заметила праздничную блузку Кристины, которая так шла к ее золотистым локонам и синим глазам.

— Куда это вы так нарядились? — спросила она.

— К врачу.

— Болеете?

— Да… Не знаю…

Женщина свернула в переулок, все такая же счастливая и довольная собой. Кристина поглядела ей вслед и пожала плечами: подумаешь, есть чему радоваться!

Новый Такмак растянулся километра на два. На окраине деревни росли высокие березы. На верхушках берез вечно каркали вороны. Прямо за пустырем виднелись больничные постройки: два длинных одноэтажных каменных дома и чуть поодаль третий, поменьше, где жил врач Фатыхов со своей семьей. Это был пузатенький мужчина средних лет, в очках. Его жену Зуфию Кристина видела несколько раз. Зуфия была темноглазая и белолицая, как кукла. Высокая и тоненькая. Говорили, что Зуфия тоже врач, но только теперь ревнивый Фатыхов не разрешает ей работать. Эти разговоры обычно никто не принимал всерьез.

У каждого из них были дети от первого брака, и по этому поводу Фатыхов любил шутить: «Мои дети, ее дети и наши дети». Слава Фатыхова как хирурга распространялась далеко вокруг. Колхозники боготворили своего доктора, а он сердился и кричал, если они не выполняли его распоряжений. Он спас жизнь многим. Он боролся со смертью и в большинстве случаев выходил победителем. Он никогда не отказывался идти к больному, будь хоть метель, хоть потоп. Порой, не спавши и не евши, он ездил из деревни в деревню, от больного к больному, и стоило ему дотронуться рукой до лба больного, как тому уже казалось, что он чувствует облегчение.

В благодарность люди тащили ему скотину и птицу, мед, яйца, масло. Когда в передней это не принимали, они все-таки совали свои живые крякающие, кудахтающие, блеющие и мекающие приношения через дверь кухни.

— Сто раз вам сказал: это запрещено! За-пре-щено!

Фатыхов рассерженно размахивал руками перед носом кухарки, пока та спокойно ощипывала принесенную курицу.

Больнице принадлежал еще огромный участок земли, птичник и стадо. Этим хозяйством образцово руководили одноглазая кухарка, нянька и дворник. Санитарки и сестры тоже приходили на помощь, помогали обрабатывать сад и огород.

К больным доктор ездил в легком тарантасе, запряженном красавцем жеребцом. По воскресеньям белогривый жеребец катал фатыховских наследников в просторной повозке. Счастливое семейство! Глядя на них, можно было забыть все, даже что идет война.

Перед главным зданием грелись на солнышке выздоравливающие фронтовики. Они курили и с любопытством смотрели вслед милой девушке. Кристина торопливо шла мимо, смущенно опустив глаза в землю. Уж очень откровенно на нее смотрели.

— Глянь-ка! — сказал один, прищелкнув языком.

— От нас ей не будет проку, — ответил юноша с костылями. Они нарочно говорили громко, чтобы услышала Кристина. Она слышала, но не подала вида.

После улицы приемная больницы казалась сумрачной и прохладной. Люди сидели на потемневших деревянных скамейках и говорили уважительным полушепотом. Кристина стала смотреть из окна во двор. В белом халате прошла маленькая сестра. Она напоминала Киску Белобородову, нищенку княжеского происхождения. В свое время Тильде отдавала ей свою поношенную одежду. Но больше всего Киску восхищала постель.

«Какая белая и чистая», — изумлялась она, когда Тильде звала ее к себе в комнату. Кто знает, где эта Киска теперь и что с ней сталось? Может, до сих пор побирается.

Кристина села. На противоположной скамье сидела женщина с распухшими ногами, рядом с ней две старухи, ослепшие от трахомы, таращили белые глаза. С чувством брезгливости Кристина отвернулась и стала рассматривать плакаты по охране здоровья, потом заметила в углу, в отдалении от других, еще одну женщину и ужаснулась. Из черной шали выглядывало страшное лицо, сплошная открытая рана. И из этой раны глядели темные, грустные глаза. У Кристины захватило дух, ее сердце билось возбужденно и громко. Наверное, всем слышно, как громко бьется оно в этой маленькой прохладной комнате.

Потом пришла сестра. Но не та, что недавно прошла через двор, а другая, с выщипанными в узкую полоску бровями и лицом в оспинках, и, когда она входила, Кристина на мгновение увидала через открытую дверь светло-зеленую траву. Сестра старалась привыкнуть к сумеркам приемной и так же, как перед тем Кристина, щурила глаза. Она бросила оценивающий взгляд на румяную девушку и объявила: