— Это та, которая написала «Индигово-синий ад».

Когда Тильде на рассвете вернулась с работы, Кристина спала, уронив голову на стол, лицо ее было в пепле, стекло лампы черное от копоти, а общий керосин выгорел весь до капли.

— О боже, боже!..

В степи дули ледяные ветры, снегу было мало, и на полях стояли шеренги гниющих снопов. Местами земля оставалась обнаженной, и резкий ветер изгибал высокие облетевшие стебли полыни.

Целыми днями вдоль изъезженного до желтизны большака бродили овцы и подбирали падающий с сеном из саней клевер. Йемель не раз встречал и свиней, они бродили вокруг грязные и тощие в поисках пищи. По мнению Йемеля, мясо местных свиней имело особый привкус. Да, это был не эстонский бекон!

Холод принес заботы. Большие, злые заботы. Популуса мучил сильный насморк, а Еэва по ночам кашляла. Толстый слой льда покрывал стекла окон, и вода замерзала в ведрах. Из каждого уголка, из каждой щели задувал ветер. И Еэва пошла в правление колхоза, поговорить.

— Дров надо.

Председатель сделал большие удивленные глаза:

— Откуда их взять?

— А что же делать?

Думать об этом теперь было поздно. Еэва вернулась домой злая, заливаясь горючими слезами.

Здесь не растут леса! Что ж делать?

Летом они приносили хворост из дубовой рощи, но теперь это было невозможно: попробуй достань его из-под снега, да и не в чем ходить по сугробам. Колхозники целое лето сушили на солнце круглые лепешки — смесь навоза с землей, они давали такой же жар, как хороший торф, с таким топливом нечего бояться зимы.

Еэва кашляла, спала одетая, закутав голову в платок, и все время говорила о смерти. Популус ни на что не жаловался, но всем и так было видно, как тяжело он болен. Беспомощно и неуклюже его руки держали ложку. Две кружки он уже разбил. Еэва сердилась и ругала Популуса, называла его мямлей и приводила в пример Ханнеса, который позаботился о топливе еще летом.

Ворчать-то она ворчала, эта Еэва, однако она же растирала Популусу спину, вечерами мазала мазью его распухшие руки и бинтовала их остатками своих чулок. Популус был похож на беспомощного ребенка: виноватые глаза полны боли.

Однажды, стоя в очереди за хлебом, Кристина рассказала обо всем этом Пярье, и на следующее утро Ханнес привез к их занесенному снегом порогу несколько санок топлива — тех самых навозных лепешек и сухой хворост. Даже шоколад не привел бы их в такое восхищение, какое вызвали эти коричневые лепешки. Все придвигались поближе к печке — посмотреть на жадные языки пламени. Каким теплым и радостным делался мир, и отношение к жизни становилось таким простым и ясным!

Этого хватило на неделю. Только на неделю. А потом они опять сидели хмурые, поджав под себя ноги, спрятав носы в кашне, а руки в рукава. И, как всегда, со всем справлялась Тильде. У нее никогда не мерзли руки, — казалось, им не страшен даже самый колючий ветер.

Да и что такое холод для Тильде. Девчонкой она раздетая бродила по сугробам. Холодно казалось ей только по дороге в церковь, когда хозяйские сани под звон колокольчиков пролетали мимо. Кто позовет ее, бедную сироту, в свои сани под пестрое покрывало! Потом уже, выйдя замуж, Тильде жалела сирот и помогала им. Даже нищенку Киску Белобородову Тильде всегда кормила и не скупилась для нее на хорошие слова. Черствое сердце леденит хуже мороза.

Тильде приносила воду из проруби, грела чай, искала по деревне щепки и прутья и расчищала заметенные, тропинки. Она только стала еще молчаливее. Однажды, неожиданно для всех, Йемель сделал благое дело. Он купил и велел доставить на место воз дров. Если экономно их расходовать, то самые большие холода пережить можно, и Еэва смотрела на Йемеля нежными и благодарными глазами — не перевелись еще люди на земле!

Но Йемелю одного восхищения было мало — уже на следующий день он бросил Еэве в стирку свои рубашки и носки. А Популусу приказал:

— Слушай, Рууди, когда сможешь, почини мой сапог!

Йемель, кроме того, после своего великодушного жеста стал считать слишком обременительным хождение в задний угол двора, он не желал отойти ни на шаг от порога.

Все молчали. Тильде каждое утро отбивала с дверной притолоки желтый лед…

Однажды вечером в дверь долго стучался пьяный, безжалостно избитый мужчина. Узнать в этом человеке Йемеля было трудно, и Тильде долго не впускала его в дом. Избил Йемеля Абдулла. Дело было так.

Йемель пошел к Абдулле. Они сидели скрестив ноги на нарах и пили водку. Абдулла хрустел луковицей. Йемель жевал хлеб. Шел знакомый разговор.

— Сколько лошадей у тебя было, недомерок?

— Ни одной!

— Так я и знал. Ты же не можешь отличить барана от жеребца. Даже бабы у тебя нет. И борода не растет, и бабы нет. Хе-хе!

Так бы они и сидели до утра, если бы Йемель не вздумал предложить старику бумагу на раскурку. Абдулла собрался уже смочить языком самокрутку, как вдруг его рука остановилась на полдороге ко рту. Старик сделал повыше огонь в лампе и принялся подозрительно изучать бумагу. Потом он закричал и стал как сумасшедший бить себя кулаком по голове. На Йемеля посыпалась лавина проклятий: «Чтоб ты издох! Чтоб твои кишки разорвали волки! Чтоб твои мозги проглотили черви! Чтоб твои глаза закрыла вечная ночь! Чтоб твоя жена родила щенков! Ты шелудивая крещеная собака! Ты украл из моего дома святой Коран и теперь предлагаешь его мне на раскурку! Аллах! Аллах! Велика твоя доброта и неизмерим твой гнев!» И Абдулла основательно потрудился над портретом Йемеля.

Не было такого человека, чей облик не изранила бы первая военная зима. Трудно было поверить, что у Еэвы когда-то был двойной подбородок, высокая грудь и круглые полные руки. Еэва постарела и пожелтела и перестала смотреться в зеркало. А на лице Популуса появились черты беды и болезни. Он все больше и больше стал напоминать старую собаку, которая уже не в силах служить и делает последние попытки вильнуть хвостом, чтобы доказать свою верность. Еэве, которая заботилась о нем, Популус предложил:

— Когда будут платить по трудодням, возьми мою часть себе. Возьми и делай с этим что хочешь.

— А ты сам что будешь, стенку грызть? — грубо спросила Еэва. Ей было жаль старика, ведь оба они были одиноки. Популус хороший, честный и терпеливый, но, когда Еэве начинало казаться, что дряхлый и нетрудоспособный Популус может остаться ярмом на ее шее, она выливала на него всю злость и обиду. Рууди виновато глядел в землю и признавал все правильным. Сикупильским историям пришел конец.

Отношения сделались сложными. При виде полного чемодана Тильде Еэву грызла досада, но она остерегалась говорить резкости, потому что зависела от Тильде. Да и Тильде было нелегко, она сочувствовала и помогала Еэве, но страх перед будущим заставлял Тильде быть расчетливой и прижимистой. Она боялась проявить доброту, потому что никто не мог сказать, сколько еще придется жить вот так. Когда кончится война? Тому, кто растратит все, придется взять в руки нищенский посох, и Тильде, помогая Еэве пищей и одеждой, подавляла душевные муки.

Несколько раз они вдвоем ходили в контору колхоза просить плату за трудодни. Им обещали уплатить и наконец выдали каждой немножко табаку и по десять килограммов грубо молотой ржаной муки.

Еэва подняла крик. Неужели за все это время они ничего не заработали?

— Мое здоровье и одежда — все истрепалось. А что я за это получу?

Мир казался Еэве несправедливым. Йемель где-то шлялся, обделывая темные делишки, и жил как у Христа за пазухой — обзавелся шубой, купил валенки. А Еэва? Она работала честно и самоотверженно, она износила и истрепала на полях свою последнюю одежонку, но кому теперь до этого дело, никто ничего не хочет знать! Сейчас она донашивала свое коричневое платье с золотым цветком, а дальше что?

Председатель глядел в окно.

— Целое лето вы прожили в колхозе, каждый день получали хлеб, молоко, масло, иногда мясо. В восемнадцатом году четырнадцать государств напали на нас. Не было союзников, не было такой мощной Красной Армии, хлеба, одежды, оружия. Люди боролись, не хвастались своими подвигами, не спрашивали: «Что я за это буду иметь?»

Дома Еэва бросила к ногам Популуса мешок с мукой, его долю: