— Ешь!

Потом она села перед печкой и слушала, как бурлит в котле. Тильде не выдержала — тяжело смотреть, когда кто-нибудь злится или не в духе, но куда тяжелее безмолвное отчаяние.

— До сих пор прожили и дальше не пропадем, будем все вместе держаться. Война ведь, что тут поделаешь. Не стоит обвинять председателя. Мир приносит богатство, война — нищету.

— Да, — ответила Еэва примирительно, половина ее лица, обращенная к печи, пылала, — от войны никуда не убежишь…

Ночью Еэва разбудила Тильде:

— Я хочу тебе что-то сказать.

— Что?

— Если все будет так продолжаться, мы помрем. Это точно. Я не хочу умирать! Слышишь? Надо что-то предпринять! Куда-то пойти… найти какую-нибудь работу. Понимаешь… Я не хочу умирать! Хочу жить, хочу увидеть своего сына!

— Еэва, дорогая, ты больна? — забеспокоилась испуганная Тильде и высунула руку из-под одеяла. Лоб и кончик носа Еэвы были холодными как лед.

— Я умею шить! Могу вязать! В уборщицы пойду…

— Попробуй уснуть. Завтра поговорим и посоветуемся. Все будет хорошо, поверь, Еэва! Поверь! — шепотом успокаивала Тильде, но сама после этого разговора больше заснуть не смогла. Она смотрела в холодную темноту и прислушивалась к беспокойным вздохам Еэвы.

Популус со стоном повернулся на бок и вздохнул. Значит, и он не спал и все слышал.

— Рууди, — зашептала Еэва, всхлипывая, — прости меня, я тебя обидела.

«Это действительно похоже на исповедь перед смертью», — с ужасом думала Тильде.

Кристине надоело сидеть дома, надоел спертый воздух и хмурые, недовольные лица. Кристина все чаще бегала к Ситска. Там жили по-другому — даже моя пол, Ванда оставалась дамой. Но в последнее время и в этой семье не все шло гладко. Лиили, как глухонемая, сидела у окна и шила, шила всегда. Иногда невестка инженера переставала шить, опускала руку с иглой и мечтала, глядя рассеянным взором прямо перед собой. Очень редко она вставляла слово в общий разговор.

Ванда и Гуннар по вечерам читали, мать сидела на скамеечке у огня, сын лежал на нарах. Только Роман Ситска был постоянно занят, хотя и ничего не делал. Он морщил нос, набивал трубку, пытался шутить или рассказывал деревенские новости.

Кристину всегда встречали с радостью, и девушка тянулась к этим интересным, образованным людям.

Однажды разговор зашел о снах, Ванда плохо спала.

— Странно, — сказала Кристина. — Я часто вижу один и тот же сон. Такой ясный и веселый. Я иду вдоль полей и городских улиц. Ноги такие легкие-легкие, мне хорошо. Вдруг начинаю танцевать, становлюсь на пуанты, делаю разные па и потом поднимаюсь в воздух и прыгаю через улицы, деревья, высокие башни и даже через города. Люди гонятся за мной, кричат и удивляются внизу на земле, а я все парю в воздухе. Мне легко, весело и смешно… — Кристина беспомощно остановилась на полуслове, заметив странные улыбки. Ей стало стыдно, словно она говорила что-то неприличное. Кристина покраснела.

— Сколько вам лет? — поинтересовалась Ванда.

— Восемнадцать, — пробормотала Кристина и покраснела еще больше.

— Это пройдет. Вы, дитя мое, наверное, не читали Фрейда?

Мужчины молча обменялись взглядами.

Кристина не читала Фрейда и, почувствовав неловкость, посмотрела на Ванду с немой мольбой о помощи. Но та посмеивалась.

А Лиили все шила под окном.

В это раннее утро Тильде выносила из дома свои узлы и чемоданы и клала на санки, стоящие перед крыльцом. Когда все было уложено, вышла Еэва с топором и стала отбивать обледеневшие ворота. Она дрожала всем телом, и Тильде гнала ее в комнату.

— Мне не холодно, — возражала Еэва. Это была правда, она дрожала не от холода, а от возбуждения.

Кристина безучастно стояла на крыльце, держа в каждой руке по маленькому узлу.

— Иди потихонечку, — сказала Тильде, перевязывая поклажу.

Еэва помогла вытащить санки на дорогу, и Тильде снова стала упрашивать ее:

— Ну иди же в дом! Вдвоем мы как-нибудь справимся.

— Я провожу еще немножко, — ответила Еэва и прибавила с иронией: — Или даже это тебе неприятно?

— Да я не поэтому… — смутилась Тильде. И почему это Еэва всегда понимает все не так.

Санки легко скользили, хмурая Еэва шла рядом с Тильде, а воронья стая черной тучей кружилась над ними, и в сердца обеих женщин закралась тревога.

Еэва уже давно предвидела расставание и боялась его. И вот Тильде с дочерью уходят, и их ждет впереди что-то новое — может быть, счастье, может быть, горе! Но все-таки новое. А что станет с Еэвой? Что она будет делать с Популусом? Как не хотелось возвращаться в эту хибару! Пошла бы просто дальше, без всякой цели, все равно куда… Какими пустыми будут теперь вечера. Керосин в лампе можно жечь только во время еды, а в пять часов уже темно. И нары — как гроб, лежишь, словно заживо погребенная, и раздирает душу…

Тильде было жалко Еэву. Но не отказываться же Кристине от места учительницы! Жестоко оставлять земляков в беде, но Тильде прежде всего должна думать о Кристине и устраивать ее жизнь.

В бледном утреннем небе гасли слабые звезды, и снег похрустывал под ногами. Тильде остановилась, чтобы дать отдых рукам, и посмотрела назад. Дома едва выглядывали из-под снега. Их дом никогда еще не казался таким покосившимся. Добрым пристанищем был для них этот дом, и Тильде будет помнить о нем до самой смерти.

За окном одиноко глядело им вслед лицо, заросшее щетиной. Популус, бедняжечка…

Но стоять было холодно, и Еэва постукивала одной ногой о другую. Тильде подняла веревку с земли и снова потянула сани. Петухи высокими голосами кукарекали быстро и нестройно, словно пьяные, и из труб прямо в остекленевшее небо поднимались тоненькие нити дыма. Все вокруг до боли в глазах было белым. Просто не верится, что в заметенных снегом канавах снова расцветет одуванчик или пробьется весенняя нежная травка.

Тильде оглянулась еще раз. Да, старик по-прежнему глядел им вслед…

Но Популус не только смотрел — не чувствуя боли, он бился головой об оконную раму. Его руки! Они когда-то умели все, выполняли любую работу. Если бы теперь его руки и ноги были здоровы, он бы не чувствовал старости, он бы и пел, и плясал, он бы горы своротил! Что еще нужно человеку, кроме здоровых рук и ног, чтоб работать и есть заработанный хлеб, чтоб быть самым счастливым человеком под солнцем!..

Популус с ненавистью разглядывал свои руки и ноги. Сегодня ушла Тильде с дочерью, завтра уйдет Еэва…

И Еэва об этом думала.

— Тильде, — сказала она, — разрешишь мне еще некоторое время пользоваться твоими вещами? Может, я тоже где-нибудь найду работу.

Тильде обрадовалась, она так боялась брани и обвинений Еэвы.

— Ну, понятно! Если еще что надо, скажи. Да, Еэва, не думай обо мне плохо…

Еэва думала совсем о другом. И это была очень грустная дума.

— Хочу сегодня с врачом поговорить. Мази больше не помогают. Пусть возьмет Популуса в больницу, иначе старик погибнет, от него и так почти ничего не осталось. Пойду в амбулаторию, если по-другому нельзя, устрою скандал.

— Конечно, — одобрила Тильде. — Возьмут, надо только быть понастойчивее.

На сердце у Тильде стало намного легче: Еэва на нее не обижалась, и уж, наверно, с Популусом будет все в порядке. За плохим всегда приходит хорошее, за несчастьем — счастье. Как радостно и легко шагает ее Кристина. Ее дочка попадет теперь совсем в другое общество, в среду таких же, как она, образованных людей. А здесь девочка все время терпела выходки Йемеля и слышала нытье Еэвы.

Тильде всегда пыталась скрыть от Кристины теневые стороны жизни, уберечь ее от жизненных тягот. Мало хорошего видела Тильде в своей жизни, мало у нее было радости. Другие дети катались на санках с гор или играли на поляне, а она пекла хлеб, таскала воду и ходила за скотиной.

У нее не было и настоящей любви. Юри Лаев, серьезный, неразговорчивый, скрытный человек, был намного старше ее, и жили они с ним тихо и скромно. И, впервые дав новорожденной свою грудь, Тильде поклялась сделать все, чтобы жизнь Кристины была легче, радостней и счастливее, чем ее собственная. Кристина была радостная и счастливая. Она шла впереди матери и Еэвы и пыталась представить, как войдет в класс, встанут дети. Она улыбается им и приветливо говорит: