Проснулись, заморгали звезды, вначале близкие, крупные, потом мелкие, далекие. Луна осветила море и отделила его от неба.

Никита Денисович докурил папиросу, начал спускаться к городу. Спускался поспешно, точно стремился поскорее уйти из тихих, сумеречных гор.

В конце набережной, среди каштанов, которые цвели красным цветом, стоял дом из дикого горного камня с железными венцами на трубах.

Крайние окна в доме были окнами квартиры, где прежде жила Оля.

У крыльца дома, в палисаднике, — чугунная скамейка. Никита Денисович хорошо ее помнил. Когда на море штормило и брызги перелетали через набережную, скамейка бывала мокрой.

Это не смущало Олю и Никиту Денисовича. Они даже в шторм упрямо сидели на ней.

Никита Денисович все еще не хотел идти в ту часть города, где красные каштаны, но сам не заметил, как прошел вдоль набережной, и вот они — каштаны. Вот он — дом из дикого камня. Крайние окна.

Никита Денисович разволновался. Перешел с тротуара к перилам набережной, к самому морю, чтобы пройти подальше от дома.

В окнах горел свет. На подоконниках — книги, тетради, пузырек с чернилами, нотная папка, велосипедный насос. За тонкими плетеными занавесками — никого.

Художник постоял и ушел. Не решился вот так, сразу, зайти в дом, в квартиру номер два, постучать в дверь, спросить — здесь живет Ольга Павловна Платонова? Подумал — как-нибудь потом. Не сейчас.

Никита Денисович попал на окраину города, где было кафе «Поплавок». Завернул в «Поплавок» поужинать. Выбрал столик у самого барьера.

Совсем стемнело. Заблудились в темноте горные дороги. Среди скал изредка вспыхивал сторожевой прожектор, дымным лучом далеко оглядывал море. В его луч попадали спящие на воде морские утки.

В «Поплавке» играл оркестр. В оркестре выделялся аккордеон.

Никита Денисович любил его слушать: на нем играла Оля. Надевала на свои узкие покатые плечи широкие ремни аккордеона и легко держала на худеньких коленях. Аккордеон был большой, с четырьмя регистрами. Привезли его моряки в подарок Оле из-за границы.

Оля играла морские песни, придумывала и свои танцевальные напевы, переключая регистры, отчего аккордеон пел то протяжными, спокойными звуками, будто один звук вытекал из другого, то короткими, тревожными, с двойным звучанием, когда слышен низкий голос и свирельный свист. Все в порту знали босоногую девочку с большим аккордеоном.

Торопиться было некуда. Радовала близость моря. В его просторах, будто потерянные звезды, блуждали огни катеров и моторных лодок. Надвигалась полночь. Затих шум мотовозов в порту. Гасли огни на набережной, в магазинах, в домах.

Вернувшись в гостиницу, Никита Денисович, не зажигая света, принялся шагать по комнате, опять спотыкаясь об арбузы.

Звезды над горами сделались зелеными: приближался рассвет.

Юна ревниво относилась к памяти отца, портрет которого стоял на столе в комнате. Это был не единственный портрет: такой же висел в кают-компании «Салажонка».

Иногда «Салажонок» заходил в город. Моряки звали Юну в гости. Подплывая на катере к «Салажонку», Юна слышала команду «вахтенные на трап!». Это дежурные по кораблю матросы спешили к трапу, чтобы помочь Юне подняться на миноносец.

Юна стояла на боевой рубке, на которой стоял отец. Сжимала в руках поручни, которые сжимал отец. Видела нактоуз с магнитным компасом, ветроотвод, кнопку колокола громкого боя, лоции и вахтенный журнал. Видела зеркало в кают-компании, проклеенное бумажными полосами. Значит, была учебная стрельба и зеркало проклеили, чтобы не лопнуло при стрельбе корабельных орудий.

В вахтенный журнал изо дня в день заносилась жизнь миноносца. В сорок четвертом году в нем было записано:

«25 апреля, 16 часов 05 минут. Туман рассеивается. Видимость улучшается. На курсе зюйд, на дистанции 98 кабельтовых, показался неприятельский эсминец. Отдана боевая тревога. Идем на сближение.

16 часов 15 минут. Завязался бой с эсминцем. Штурман доложил пеленг, дистанцию, скорость и курсовой угол противника. Ведем огонь главным калибром. Противник отвечает.

16 часов 25 минут. Взрывом снаряда повреждена рубка и телефонная связь. Командир тяжело ранен в голову.

16 часов 30 минут. Командир умер. Командование принял старший лейтенант Савенков».

Ольга Павловна в дни прихода «Салажонка» бывала очень взволнованна.

Из окна табачной фабрики, где она работала, смотрела на «Салажонка» — низкого, с зачехленными пушками и пулеметами, со стремительными линиями корпуса и палубных надстроек. И обычно вечером, когда «Салажонок» отваливал от стенки, уходил из города, Юна и Ольга Павловна провожали его и до тех пор стояли на набережной, пока «Салажонок» не скрывался за горизонтом, оставив над морем темную полосу дыма.

Савенков и ныне командует кораблем. Это он передал Ольге Павловне на память кортик Платонова.

Юна начала замечать, что мама запаздывала с работы. Бывало и прежде, что мама запаздывала, приходила усталая, но спокойная и внимательная. Перевязывала у Юны смявшийся бант, поправляла плечики на сарафане, переодевалась и готовила ужин. Юна помогала: резала хлеб, доставала из шкафчика сахарницу, заварной чайник, масленку, расставляла чашки, сделанные в виде дубовых пеньков. Вместо ручек в пеньки были вколоты топорики.

А теперь, когда мама задерживалась, в ее движениях, в глазах не было прежнего спокойствия, прежней уверенности. Чем бы мама ни занималась — готовила ужин, стирала белье, убирала комнаты, — во всем была поспешность, неровность, будто мама хотела поскорее себя утомить, отвести какие-то сомнения.

Юна однажды не выдержала, поинтересовалась: все ли хорошо у мамы на фабрике? Может, опять перебой с табачным листом или на базе не отгружают тару?

— На фабрике все хорошо, — ответила мама. — А почему ты спрашиваешь?

— Так просто, — уклончиво ответила Юна.

При жизни отца часто ходили в приморский парк.

Мама обычно долго выбирала, какое надеть платье. Отец соберется и ходит по комнате, торопит маму и Юну: «Скоро экипаж будет готов? А то объявлю боевую тревогу. Две минуты на все одежки-застежки!»

Мама отвечала: «Скоро!» Юна смеялась, повторяла отцовскую поговорку: «Нас мало, но все мы в тельняшках!» Отец ласково лохматил Юнины волосы, помогал застегнуть пряжки на туфлях.

И вот как-то Юна заметила, что мама слишком долго стоит у зеркала, чего с ней давно не бывало.

С каждым днем мама делалась молчаливее. Юна что-нибудь рассказывала, она слушала, кивала, но Юне казалось, что думала о своем, беспокойном и неотступном.

Иногда ночью мама осторожно поднималась с кровати, набрасывала на плечи халат, садилась к окну и смотрела в палисадник, где стояла чугунная скамейка, цвели по весне красные каштаны.

Юна задумывалась; что произошло в жизни мамы, такое важное, такое необычайное, что заставило перемениться, вселило беспокойство?

Юна наблюдала за матерью. Ольга Павловна ощущала настороженный, выжидающий взгляд дочери, пристальное внимание. Думала, как простыми, правильными словами сказать Юне о сложном чувстве, которое возникло у нее при встрече с Никитой Денисовичем. Думала и не могла подыскать эти простые, правильные слова.

Нужна была бережность и осторожность, чтобы Юна сама убедилась, поверила, что от дружбы с Никитой Денисовичем не уйдет, не исчезнет из семьи память об отце.

Но пока ничего подобного предвидеть нельзя было. Даже наоборот: Юна все больше отгораживалась от матери, замыкалась в себе. Ольга Павловна не хотела, чтобы Никита Денисович встретился с дочерью, боялась этой встречи, откладывала ее.

…Юна сидела на ступеньках парадного, поджидала маму.

Пришли из города соседи — старшеклассница Валя и секретарша директора табачной фабрики Капитолина.

— Мать ждешь? — спросила Капитолина.

— А вам что?

— Ну, жди. — Капитолина вздохнула. — С каким-то курортником в городе гуляет. И не в первый раз.

— Врете! — вскочила со ступенек Юна, подступила к Капитолине.