— Неужто все? — протянул дядя Вася, когда он замолчал.
— Все,— выдохнул Сашка.— Кормите малышей инфузориями... Вот и вся наука.
— Да ну,— разочарованно протянул дядя Вася.— А не врешь? Я ведь и сам все так делал.
Сашка пожал плечами.
— А чего мне врать?.. У меня ведь теперь ничего своего нет, все здесь,— он провел ладонью по холодным стеклам аквариумов,— ваше... Ну и пользуйтесь.
— Вместе попользуемся! — воскликнул дядя Вася.— Зачем же ты так, мил-человек! Это ж я сказал, чтоб ты не больно фыркал, не заносился чтоб, ну и для порядка, конечно. Про деньги, значит... А так — мы с тобой компаньоны... Только тебе одна четверть, а мне — три, вот и вся между нами разница.— И без всякого перехода спросил: — Кстати, а ты слышал, что Ленка Анны Михайловны из дому сбегла? — Пытливо посмотрел на Сашку.— Часом не знаешь куда?
Сашка отвернулся.
— Не знаю,— сказал он-.— Вы уходите, дядя Вася. Получили свое — и уходите. А то мне на вас смотреть тошно...
— Ну-ну, это ты брось! — засуетился дядя Вася. Он сунул банку за пазуху и попятился к двери. Приоткрыл, ласково улыбнулся: — Не расстраивайся, Сашок, не серчай, милый. Рыбок лучше покорми, зон как поздно уже, а они у тебя еще не кормлены.
И торопливо закрыл за собой дверь, опасаясь, что Сашка в ярости запустит в него какой-нибудь банкой.
Заглохли в коридоре шаги квартиранта, и Сашка заметался по комнате. Что делать? Удрать, уехать куда глаза глядят... Нельзя, заявит. Милиция в два счета найдет. Надо ждать. Если Сергей Ермолаевич поправится, сказать ему все, взять у него Ленкин адрес и — туда, к ней. Пусть тогда дядя Вася хоть на стены лезет. А если не поправится? Тогда — конец, тогда надо самому в милицию идти. Все лучше, чем так мучиться. Если-если... Сиди и гадай... И в больницу не сходишь, и к Юзефе Петровне, хоть ока ничего не знает. Страшно идти, горько. А Ленка уже далеко... Далеко Ленка, хорошо ей теперь сидеть в вагоне и смотреть в замерзшее окно. Поезд летит,, летит... А вокруг — люди. Не дядя Вася, не Кисловская толкучка — люди! Написала хоть бы...
Да нет, видно, рано еще...
А может, Ленка Анне Михайловне уже письмо прислала с дороги? Мать все-таки, жалеет Ленка ее, вон как на вокзале говорила... Вот и дядя Вася с чего-то ею интересуется. Надо сходить к Казаковым, сейчас же надо сходить.
Ленкин домик тонул в высоких сугробах, видно, давно никто не расчищал во дворе снег. От калитки к крыльцу вилась глубокая, как траншея, протоптанная дорожка. Вороны облепили старую грушу и орали хрипло, простуженно, сердито, и Ленкин любимец Дозор косился на них умным золотистым глазом из своей конуры. Дозор узнал Сашку, бросился к нему, весело виляя хвостом, уперся передними лапами в грудь, чуть не свалив в снег, и жарко задышал в лицо, высунув влажный розовый язык. Сашка потрепал пса по загривку, смахнул с пальто комочки снега и зашел в узкие холодные сени.
Дверь ему открыл Константин Яковлевич, Ленкин отец, тихий, безответный человек Сашкиного роста, с реденькими, как пух, волосами, сквозь которые просвечивала лысина. Лена рассказывала Сашке, что Константин Яковлевич пробовал воевать с Анной Михайловной, когда она только начинала торговать рыбками, но не хватило у него ни силы, ни воли: махнул на все рукой. Работал он машинистом на тепловозе, сутками не бывал дома; возвращаясь из рейса, отсыпался или вместе с Ленкой наклеивал марки, мастерил для них толстые кожаные альбомы. Константин Яковлевич терпеть не мог аквариумистов, которые иногда собирались у Анны Михайловны, разговоры об аквариумах и рыбках. Но Сашку он встречал приветливо, сердечно, подолгу рассказывал ему про войну, когда под бомбами водил к фронту эшелоны с боеприпасами, и Сашка слушал его, а сам недоверчиво улыбался: тот отважный машинист и Ленкин робкий, осторожный отец казались ему совершенно разными людьми.
Когда Константин Яковлевич подал Сашке руку, тот заметил, как мелко дрожат его пальцы.
— Анна Михайловна дома?
— Дома, дома,— ответил Константин Яковлевич.— Заходи.
Сашка зашел в коридор, разделся. Дверь в Ленкину комнату была закрыта, и у него тревожно екнуло сердце: вдруг показалось, что сейчас оттуда, из-за двери, послышится звонкий Ленкин голос: «Папа, кто там?»
Но тихо было в комнате, и Сашка замотал головой, чтоб отогнать ненужные мысли и сообразить, как и о чем начать разговор с Анной Михайловной.
«Расскажу ей про неонов,— решил Сашка.— Назло однорукому расскажу, не одному ему наживаться».
И от этой мысли легче стало у него на душе.
Анна Михайловна вытирала пыль с глянцево-зеленых листьев огромного фикуса, упиравшегося скрюченными ветками в потолок.
— Добрый день, Анна Михайловна,— бодро сказал Сашка и остановился в двери.— А где Ленка? — Он решил притвориться, что даже не слышал о Ленкином отъезде.
Анна Михайловна подозрительно посмотрела на него.
— А ты будто не знаешь?
— Не знаю,— простодушно ответил Сашка.— Она ведь на второй смене учится, правда? Или она в школе? Ленка мне книгу обещала дать, «Алгебру»...
Саша говорил так спокойно, что Анна Михайловна поверила ему.
И тогда она вдруг прижала к лицу тряпку и пронзительно заголосила:
— Нету нашей Ленки, Сашенька мой ты дорогой. Уехала она! В Сибирь куда-то уехала, даже адреса не оставила. Я ли ее не любила, не холила, единственную мою! И за что ж мне муки такие, позор такой!
Анна Михайловна плакала, и пыль от тряпки размазывалась по ее рыхлому, изрезанному морщинками лицу широкими серыми полосами.
Сашке вдруг стало до боли жалко ее, хотя он понимал, что сама Анна Михайловна во всем виновата и не за что ее жалеть.
— Да вы не убивайтесь так, Анна Михайловна,— пробормотал он.— К людям же поехала, не пропадет...
— Да как же мне не убиваться, соколик ты мой! — вновь запричитала Анна Михайловна.— Как же мне не убиваться, если для одной только Ленки и жила, об одной ей думала. Да я ж ей добра наготовила — на всю жизнь хватило бы.— Она метнулась к шкафу, распахнула его и начала кидать на ошеломленного растерянного Сашку шубы, кофточки, платья, туфли...
Он съежился под градом тряпок, от которых резко несло нафталином, и отскочил в сторону.
А Анна Михайловна все кидала и кидала их, словно фокусник в цирке.
— Видал? — задыхаясь, крикнула Анна Михайловна.— А она ж ни единого платьишка смениться не взяла! В стареньком пальто уехала, без копеечки денег, подавись ты, мол, своим добром, не нужно оно мне. А что, оно мне нужно, что ли? Мне нужно одеваться-наряжаться, на людях красоваться, я у тебя спрашиваю?
У Анны Михайловны растрепались волосы, страшная и жалкая, стояла она перед пустым распахнутым шкафом.
Константин Яковлевич сидел в уголке, обхватив руками седую голову, и лихорадочно дрожали его пальцы.
— Успокойтесь, Анна Михайловна,— вновь осторожно сказал Сашка.— Ну побудет она в Сибири годок, вернется...
— Нет, Сашенька, не вернется,— покачала головой Анна Михайловна.— Не знаешь ты ее, голубь мой, упрямая она, гордая... Это я, дура старая, во всем виновата, я на рынок ее гнала, лупцевала сколько раз... А того не видела, что ей уже шестнадцать годков стукнуло, что она взрослая уже...
Анна Михайловна прижалась к дверце шкафа, задыхаясь от плача, и Сашка с горечью подумал, что, когда он уедет, его мама тоже, наверно, будет вот так плакать и причитать... А кроме нее, в дорогу Сашку и проводить никто не придет, разве что Юрка на вокзал заявится, потому что всех его друзей давно оттерли рыбки, крошечные аквариумные рыбки с красивыми звонкими названиями.
У стены, на такой же полке, как дяди-Васина, стояли аквариумы Анны Михайловны, и, чтоб хоть немножко отвлечь, успокоить ее, Сашка заговорил про неоновых рыбок.
— Это совсем просто,— торопливо говорил Сашка, боясь, что Анна Михайловна перебьет его,— вот идемте я вам покажу, и через две недели у вас будут свои мальки.
— А зачем мне теперь это все? — покачав головой, ответила Анна Михайловна.— Зачем мне болото это? — Она показала на огромные аквариумы, выстроившиеся вдоль стены.— Я ж для нее старалась, копила, все думала, чтоб ей легче прожить было. А теперь... А теперь перебить все это хочется к чертям, опостылело... Вот оправлюсь только немного, объявление на рынке повешу, все до последнего сачка продам. За бесценок отдам, только б мои глаза на это не глядели. Хватит, сыта по горло.