Вот это работа!

Максим проснулся, как всегда, с первым гудком. Гудела вся рабочая окраина. Вслушался в разноголосую симфонию. Вот пронзительно пищит паровая мельница Зимина, ей сипло отвечает мельница Юрова, за ней кокетливо на два голоса поет мельница Брагина. А чуть слышно, тоненькими свистульками сипят кожевенные заводы. Зато громче всех, вроде бы радуясь чему-то, рычит трехголосый лесопильный завод. И уж совсем солидно, как и подобает такому крупному предприятию, ровным басом без наигрыша, гудят главные железнодорожные мастерские.

В этой разноголосице Максим видит характер каждого предприятия будто живого существа. Зиминская паровая пыхтелка куда-то все торопится, торопится и никак не может угнаться за такой соперницей, как брагинская. Та стоит, важная, гордая в своем многоцветном каменном одеянии, и то ли от могучих дизелей, крутящих огромные маховики, то ли от нетерпения подрагивает корпусом. А кожевенные заводы недаром так тоненько пищат. Им воздуха не хватает. Душная, тошнотворная вонь вечно стоит вокруг них. Откуда здесь быть голосу? Другое дело лесопильный завод. Стоит свободно раскинувшись по берегу Сакмары. Вот поэтому у него и голос такой, что на десять верст вверх и вниз по реке слышно. Ну а солидный бас у главных мастерских оттого, что они сами солиднее всех. Это тебе не какая-нибудь живопырка-мельница или вонючка кожевенный завод. Тут как-никак ремонтируют паровозы, вагоны.

Первый гудок целых пять минут призывает: «Вста-ва-ай!» Через полчаса второй скажет: «Иди на рабо-ту-у!» И заскрипят, захлопают калитки, все три улицы Нахаловки наполнятся негромким говором рабочего люда.

Максим всегда немного завидовал этим людям. Особенно когда из ворот мастерских, поблескивая свежей краской и отполированными дышлами, выходил новенький паровоз. Ведь это вот они — его отец молотобоец, Никита Григорьевич Немов электрик, братья Иван и Николай Ильиных и их отец Семен котельщики — словом, вся Нахаловка, работающая в главных мастерских, выпускает таких красавцев…

Но ничего, скоро, на будущий год, и он пойдет в мастерские. Отец говорит: как закончит церковноприходскую, так и в мастерские. Хорошо бы устроиться учеником токаря, ведь грамотный, да куда там… Надо иметь дружбу с мастером, а отец с начальством почему-то не в ладах. А может быть, в слесари возьмут, пожалуй, еще лучше. А сейчас…

Максим вздохнул. Сейчас мать накажет ему, чем кормить малышей, и уйдет к Гусаковым до самого вечера стирать, и торчи целый день дома. Оно, правда, не очень обременительно. Катюшка сама уже не маленькая, все-таки 11 лет. Она убирает избу, ей это нравится, а потом либо приводит подруг, либо сама уходит играть в голанцы. И как не надоест часами сидеть и подкидывать камешки? А вот за Васьком гляди да гляди. То убежит куда-нибудь, то натворит такого… Вчера сложил прямо у стенки дровяного сарая печку и развел в ней огонь. Хотел, говорит, кузницу устроить, железо ковать. Максим обнаружил его затею, когда уже стенка занялась. Насилу потушил. Ну, вздул, а что толку. От Васька каждый день жди какого-нибудь номера, А от Коли просто никуда не уйдешь, он совсем маленький, всего четыре годика.

Выручает Володька. Он каждое утро приходит к Гориным с книжкой. По очереди читают вслух. Иногда бывает так интересно, что и Васек никуда не рвется.

Когда же надоест читать, Максим и Володька занимаются французской борьбой. Правда, с Володькой бороться неинтересно, хилый. Но в акробатике он ловчее Максима. Никита Григорьевич Немов их научил. Пригодится, сказал, в жизни. Обещал еще бокс показать.

Никита Григорьевич — вот каким хотел бы стать Максим. Сам царь повесил ему на грудь высшую солдатскую награду — Георгиевский крест. А дело было так. Канонерская лодка, на которой служил электриком Никита Немов, встретилась в открытом море с немецким крейсером. Завязался неравный бой. Во время боя Никите Григорьевичу раздробило ступню. Но он продолжал помогать артиллеристам. Когда лодка начала тонуть, экипаж сел в шлюпки и покинул ее. На корабле остался только орудийный расчет того орудия, при котором был Никита Григорьевич, — оно прикрывало отход шлюпок.

Но вот вражеский снаряд вывел из строя весь расчет. В живых остались только Никита Немов и мичман. Они надели на себя пробковые спасательные жилеты и бросились в море. Только на следующие сутки их полуживых подобрал наш корабль.

Врачи отрезали Никите Григорьевичу полступни. А когда он стал поправляться, в госпиталь пожаловал сам император и приколол к его рубашке Георгиевский крест.

В Нахаловку Никита Григорьевич приехал к сестре на поправку, подлечил ногу и поступил в главные мастерские электриком.

Максиму нравилось в Никите Григорьевиче все. И то, как он ходит с палкой, сохраняя стройность корпуса и легкость походки; и как носит бескозырку, чуть сдвинув на правую бровь; и черные, загнутые кверху усы.

А больше всего нравится Никита Григорьевич тем, что с ними, с ребятами, он держит себя, ну как с ровнями, хотя ему уже под тридцать. И что ни спроси — расскажет, а то и покажет. Он же и посоветовал Максиму продавать не «Оренбургский край», а «Зарю».

Как только начались каникулы, Максим еще до свету бежал в типографию, закупал пачку «Оренбургского края» и отправлялся в самые людные места — на базар, к вокзалу. И в середине дня приносил домой рублевку, а если еще удавалось прихватить вечерние телеграммы, то и два рубля. Матери они ой как нужны.

Как-то Никита Григорьевич сказал:

— Что же ты буржуйской газетой торгуешь? Торгуй лучше «Зарей», там про нас, про рабочих, пишут.

— Да ведь «Зарю» в городе никто не покупает.

— А ты в городе и не продавай, приноси ко второму гудку к проходной главных мастерских. Дам я тебе записку, пойдешь в редакцию к Константину Михайловичу Коростину — редактору «Зари», он тебе все объяснит и даст газеты.

Но Никита Григорьевич предупредил, что по случаю войны железнодорожники находятся на особом положении, и им запрещено читать такие газеты, как «Заря» Так что надо быть подальше от жандарма, который всегда торчит на проходной.

И однажды Максим допустил промашку. Дело было так. Он, как всегда, встал с газетами в том месте, где тропинки, по которым шли рабочие из Нахаловки, с Ренды, с Курмыша, из Слободки, сходились в одну. Здесь людской поток сливается и, свертываясь, сжимаясь, втягивается в узкую горловину проходной.

А на ее крыльце, словно ощупывая всех входящих длинными усищами, стоит жандарм.

В сумке у Максима две сотни «Зари» и три десятка «Оренбургского края». Хитрый ход: если спросят, почему торгуешь «Зарей», скажет — мне все равно, чем торговать.

Стоит Максим, покрикивает:

— Газета «Оренбургский край», очень интересное чтение! — это звонко, а потише: — Есть газета «Заря», берите «Зарю».

Подошел знакомый кузнец Леонтьев, взял сразу пять штук. Братья Ильиных — десяток. Кое-кто брал и «Оренбургский край». Настроение у Максима было отличное, и все громче звенел его голос:

— Газета «Оренбургский край», немец спрятался в сарай, русский на крышу, лупит немца, как крысу!

Веселые любопытные взоры, привлеченные немудрящим поэтическим творчеством, невольно обращались к Максиму:

— Ну-ка, давай твой «Оренбургский край».

— Да нету, дяиньк, вот есть «Заря».

— Ну давай «Зарю». Нам все равно, что хлеб, что пирог, пирог еще лучше.

Но вот людской поток иссяк, прозвучал третий гудок, возвещая начало работы. А у Максима в сумке еще штук тридцать «Зари». Можно, конечно, поспеть на вокзал к ташкентскому поезду, вдруг удастся сбыть.

В этот момент Максим увидел состав «больных» вагонов, подаваемых в мастерские на ремонт. Ворота были распахнуты. Скорый на решения Максим передвинул сумку с остатком газет за спину, разбежался, ухватился за дверной поручень вагона, ловко вскинул свое легкое тело и скрылся в вагоне. Вот он и за воротами главных мастерских, куда никому из нахаловских ребят пробраться еще не удавалось. Максим приник к щели и с интересом вглядывался в проплывающие мимо корпуса цехов, пытаясь угадать их названия. Этот, самый закопченный и запыленный, конечно, литейный. А вот здесь звенят наковальни, ухает паровой молот — кузнечный, здесь работает отец. А это что? Ага, паровозосборочный…