Поезд лязгнул буферами, замедлил ход, вошел в огромный цех и остановился. Стало тихо. Только где-то на другой стороне слышны были удары, звон железа и сдержанный людской говор. Максим огляделся и, не увидев поблизости никого, спрыгнул на землю. На соседних путях стояли вагоны, до странности непохожие на те, которые Максим привык видеть: помятые, ободранные, некоторые без обшивки, с одними стойками, иные даже без колес, задраны на высокие козлы. Как их, такие тяжелые, удалось поднять? Зато на самом дальнем пути стояли новенькие, только что окрашенные красавцы.

Максим поднырнул под вагоны и оказался у длинного ряда верстаков. И у каждого люди: кто пилит напильником железо, кто рубит зубилом. Максим набрал полные легкие воздуха, и под высокими сводами цеха раздалось:

— Газета «Заря»!

Все рабочие разом обернулись.

— Во здорово, газета в цех пришла! — воскликнул молодой рабочий. Пожилой слесарь хмуро поглядел на Максима, быстро подошел к нему, схватил за руку и увлек за вагоны.

— Ты чего разорался?

— А че?

— «Че, че». Да разве так можно в цеху.

— Да я же не балуюсь.

— Дай-ка мне пяток газет, а сам марш отсюда. Да смотри, чтобы мастер не увидел. — И добродушно добавил: — В другой цех придешь, не кричи. Подойди и потихоньку предложи газету. А то, вишь, разорался.

— Спасибо, дяиньк.

В паровозосборочном цехе Максим сбыл почти все газеты. Осталось три штуки. Он собрался уходить. И в этот момент наткнулся на мастера.

— Ты что здесь делаешь, паршивец? Газетами торгуешь? — услышал Максим над собой. Надо же так опростоволоситься! Мастер схватил Максима за руку повыше локтя и куда-то повел. Крепко держит. Но Максим и не из таких рук умеет вырываться. Он спружинил мышцы на руке, сделал мгновенный рывок, так что большой палец мастера отогнулся в сторону, отскочил и помчался к открытым воротам цеха. Вот они уже близко, а там ряды «больных» паровозов. За ними-то его никто не поймает.

Ну кто мог ожидать, что подведут штаны-, те самые любимые штаны, которые мать сшила к пасхе? Длинные, широкие, из «чертовой кожи». Сколько он молил мать, чтобы она сшила именно такие, как у Никиты Григорьевича, матросские. И вот… большой палец правой ноги с маху зацепил за левую штанину, и Максим растянулся среди цеха. Здесь и настиг его рассвирепевший мастер. Он словно клещами сжал Максимово ухо и поднял беглеца. Максим вцепился в руку мастера, заболтал в воздухе ногами и во всю мочь закричал:

— О-ёй, пусти, больно!

Но мастер молча поволок его и, не выпуская уха, привел в свою конторку.

— Ну, рассказывай, как сюда попал, кто тебя пропустил в мастерские? — начал допрос мастер.

— Никто. Залез в вагон и приехал.

— Ишь ты. С шиком, значит. А как твое фамилие?

— Иванов, Павел Иванов, из Слободки я, — начал врать Максим.

— Ага, значит, Иванов из Слободки. А это чья же сумка у тебя? — ткнул в лицо Максиму его школьную брезентовую сумку, а на ней явственно чернилами написано: «М. Горин». Мастер покрутил ручку телефона и кому-то сказал в трубку:

— Петр Петрович, очень нужен, зайди, пожалуйста… да, да, как можно скорее.

Через несколько минут в конторку вошел жандарм. Максим понял, теперь ему не отвертеться. Ведь жандарм живет в Нахаловке, только на другой улице. Мать на его семью стирает. И конечно же, он знает Максима.

— Вот, полюбуйтесь, — обратился к жандарму мастер, — запрещенной газетой торгует, прямо в цеху. Да еще врет, Ивановым назвался.

Жандарм сел против Максима, поставил между ног шашку, оперся на нее и несколько секунд сердито вглядывался в Максима. Потом снял с него сумку, высыпал медные пятаки, серебряные гривенники, вывернул ее, ссыпал деньги обратно в сумку и положил возле себя.

— Говори, кто тебя научил торговать в мастерских «Зарей»? — заговорил наконец он.

— Никто, просто мне заработать надо, а здесь «Зарю» хорошо берут.

Тогда жандарм начал крутить, знает, гад, где больнее, — волосы на висках. У Максима невольно потекли слезы. Но он продолжал твердить одно: никто не научил, торговал одинаково и «Зарей» и «Оренбургским краем».

Ничего не добившись, жандарм вывел Максима за проходную и, дав под зад пинка, отпустил.

— А деньги?! — воскликнул Максим. — Отдайте деньги!

— Поговори еще у меня, — погрозил жандарм кулаком.

Максим вошел в один из проходов между штабелями досок, высившихся недалеко от проходной, лег на землю и дал волю слезам. Он плакал от еще не прошедшей боли, от обиды, плакал от страха за отца: ведь его теперь могут выгнать с работы, а может, и того хуже, посадят в тюрьму, плакал от злости на себя, как он покажется теперь на глаза Никите Григорьевичу.

Все эти дни он приходил домой радостный. Высыплет на стол выручку, а мать поцелует его в голову, скажет «кормилец ты мой» и заторопится кормить. И Коле он каждый раз приносил большую конфетину с мохорком. А сейчас…

Максим еще горше заплакал. Отомстить жандарму. Он, Максим, сделает ему такое! Что именно, он еще не знал, но отомстит обязательно. Это решение немного успокоило Максима, и он пошел к Володьке.

Володька — самый лучший друг Максима. Ну, разве еще Газис. Володька ни на кого из нахаловских непохож. Белые кудри, пушистым венчиком лежащие на голове, почти не оттеняли высокий бледный лоб и едва прикрывали розовые уши. Недаром девчонки прозвали его одуванчиком. На худеньком бледном лице его светились огромные светлые глаза с навечно застывшим в них вопросом. Они словно два широко распахнутых окошка, через которые Володька жадно вбирал мир. Казалось, он хотел разом охватить окружающее и понять, почему и зачем все устроено именно так, а не иначе.

Когда Володька с родителями появились в Нахаловке, это было три года назад, родители стали учительствовать в приходской школе, а Володька поступил в их класс. Ребята прозвали его почемучкой. Володька задавал вопросы главным образом самому себе и сам же искал на них ответы. Почему, например, если бросить гальку рукой, она летит шагов на тридцать, а если пустить из пращи, то на все сто. Нашел ответ: оказывается, праща удлиняет руку, бросок делается в несколько раз сильнее. Почему стрела из лука с оперением летит дальше, чем без оперения? Почему ведро с водой из колодца воротом легче поднимать, чем руками? На все Володька находит ответ. Благо у родителей много книг. А в книгах копаться Володька мог хоть круглые сутки. За это умение находить ответы, за умение делать необыкновенные вещи Максим и любил его. Правда, рядом с ловким, сильным Максимом и коренастым и еще более сильным Газисом Володька выглядел действительно хилым одуванчиком, а малосильные ребята в Нахаловке никогда не пользовались уважением, но Максим никому не давал его в обиду.

Как-то Володька побывал в цирке. И на другой день давай показывать друзьям, как делают мостик, сальто, показывал приемы борьбы. Конечно, ничего у них не получалось. А тут как раз к Гориным пришел Никита Григорьевич. Увидел, как пыхтят и возятся ребята, и говорит:

— Хотите, научу вас всей этой премудрости?

— Еще бы не хотеть!

— Вот смотрите.

Никита Григорьевич придвинул к столу табурет, на стол поставил два стула. Потом выжал на табурете стойку, слегка наклонился в сторону, перевалив корпус на одну руку, а другой оперся о край стола и так вверх ногами поднялся на стол. Таким же манером, действуя только руками, со стола перешел на стул и оказался на спинках обоих стульев. Постоял несколько секунд и… скок на сиденье, скок на стол, на табурет, на пол и, бережно опустив здоровую ногу, встал на нее.

— Ух ты! — Максим задохнулся от восторга. — Как в цирке!

А Никита Григорьевич спокойно сказал:

— Вот и все. Такие штуки и вы будете делать запросто.

И начались тренировки. Друзья изучили много приемов французской борьбы. Максим и Газис красиво бросали друг друга через голову или через плечо. Хуже было с борьбой у Володьки — силенок мало. Но зато акробатика ему удавалась. Ну прямо человек без костей, Даже шпагат делал. А всякие там сальто, мосты у него получались запросто.

Володьку Максим застал за каким-то интересным занятием. Оказалось, тот сооружает электрическую машину. Но Володька не дал ему поинтересоваться.