— Что с тобой? — спросил он. — Ты какой-то…

Максим рассказал о своем происшествии.

— Знаешь, — возмутился Володька, — жандарм не имел права тебя за виски драть и деньги не имеет права отбирать.

— А что ты с ним сделаешь?

— Что? Давай напишем прошение губернатору.

— А как писать прошение, ты знаешь?

— Пойдем к Никите Григорьевичу. Он сейчас дома, я видел. У него сегодня ночное дежурство.

Еще подходя к дому Никиты Григорьевича, ребята услышали гармонь и песню:

Ребята остановились, не смея перебить Никиту. Григорьевича. Они знали и любили эту замечательную песню. В ней рассказывалось, как где-то в далекой Африке буры сражаются за свободу. В этой войне старый бур потерял семерых сыновей. И вот последний — двенадцатилетний сынишка тоже просится на войну. Отец ему отказывает. Но однажды в тяжелый для буров момент «парнишка на позицию ползком патрон принес» и стал полноправным бойцом. Ну кто из нахаловских ребят не мечтал повторить подвиг этого мальчишки!

Заметив друзей, Никита Григорьевич оборвал песню.

— Ну, орлы, где носились? Ты что это, Максим, вроде того… помятый?

Максим рассказал о своем происшествии в главных мастерских. Никита Григорьевич нахмурился и, как показалось ребятам, сердито посмотрел на Максима:

— Эх, Максим, что же ты натворил. Кто тебя просил лезть в цеха. Бить тебя за это надо. Бить, бить, повесить на крючок, посмотреть — мужичок, да еще бить. Ты соображаешь, какие последствия могут быть для отца?

— Я понимаю, — чуть не заплакав, ответил Максим.

— Ну, ладно. Молодец хоть, что не сказал, кто тебя научил торговать «Зарей». Ну а насчет прошения губернатору — это вы пустое затеяли.

— А пускай губернатор заставит жандарма вернуть мои деньги!

— Значит, так, губернатор получит твое прошение, вызовет жандарма и скажет: «Ай-я-яй, как нехорошо мальчика обижать, отдай ему деньги и извинись».

— А че?

— А то. Жандарм не по своей воле так действует, он выполняет приказ губернатора. Ну ладно, дуй домой, мать, наверное, беспокоится, да и мне пора на дежурство собираться.

Домой, Легко сказать, а что там ждет? Конечно, мать отлупит, будет плакать, в могилу, скажет, меня раньше срока загоняешь. Словом, чем ближе было к дому, тем тяжелее передвигались ноги. Володька отлично понимал состояние друга, поэтому предложил:

— Я пойду с тобой, может, при мне мать не будет тебя пороть.

— Пойдем.

Ну вот и дом. Пять ступенек вниз, родная прохлада земляного пола, сеней. Мать сидит за столом, закрыла лицо руками, о чем-то думает. Нет, не думает, плачет.

— Мам, не надо, не плачь, ну, пожалуйста.

Мать отняла руки от лица, положила их на колени и молча сквозь слезы взглянула на сына, Максиму мучительно больно было смотреть, как слезы, пробежав по глубоким морщинам вокруг рта, скатывались на подбородок и капали на руки, сложенные на коленях. Темные, исчерканные синими выпуклыми жилами. Сколько они перетаскали на стройке кирпичей, сколько перестирали белья своего и господского, сколько перемыли полов в рабочих бараках! Сейчас они бессильно лежат на коленях. В их бессилии Максим прочел больше, чем в лице. Месяца два назад она точь-в-точь так же встретила известие отца о том, что его лишили наградных, выдаваемых ежегодно к пасхе. Правда, успокоившись, она еще и утешала отца: «Ничего, перебьемся как-нибудь», и на другой день принесла кучу чужого белья.

Нужда — вот что покрыло ее красивое лицо морщинами, изуродовало руки, заставило поблекнуть синему глаз. Как бы они сейчас сияли, если бы Максим принес те деньги, которые отобрал жандарм. Вспомнив это, Максим задохнулся от злости.

— У, гад, — вырвалось у него, — ну подожди, я тебе устрою!

Мать мгновенно выпрямилась.

— Кому это ты грозишь, что ты устроишь? — с тревогой спросила она.

— Жандарму, вот кому.

— Да ты понимаешь, что ты говоришь? Да ты… Да я тебя…

Вскочив с табуретки, мать бросилась к стене, где висел широкий отцовский ремень. Максим решил не защищаться и стойко выдержать лупцовку. Все же лучше, чем смотреть, как она плачет.

Вдруг за его спиной раздался радостный крик:

— Максим пришел! Принес кафетку?

Максим обернулся, подхватил бегущего к нему с растопыренными руками Колю и крепко прижал к себе.

— Принес, конечно, принес. — Достал из кармана конфету.

Мать, сделавшая уже было шаг к Максиму, остановилась, глубоко вздохнула и села за стол.

— Рассказывай, что ты натворил?. — устало спросила она.

— Да ничего, мам, ей-богу, ничего.

— Как ничего, а зачем в мастерских газетами торговал?

— A-а, это. Так я ж не знал, что там нельзя торговать, — начал изворачиваться Максим. Но откуда матери все известно?

— А деньги где?

— Жандарм отобрал.

— Вот то-то и оно — жандарм отобрал. Говори спасибо, что он хороший человек — и деньги вернул, и обещал начальству не доносить.

— Правда, мам? Когда это он тебе сказал?

— Я у них сегодня стирала. Он пришел обедать и рассказал, говорит, если узнает начальство, отцу будут большие неприятности. Ты понимаешь это?

Вот после этого случая отец и запретил Максиму торговать газетами.

Заскрипела лестница, приставленная к крыше землянки, где Максим спал. Газис! Сколько они не виделись? С самой школы. Он с отцом выжигал в лесу уголь, добывал белую глину — ее охотно покупали хозяйки для побелки. Потом они ездили по улицам и торговали этим добром.

Максим вскочил навстречу другу, а Газис таким тоном, будто расстались только час назад, сказал:

— Есть дело, Максим. Хочешь работать на выгрузке?

— Спрашиваешь, конечно, хочу!

Газис рассказал, что вчера к ним приходил подрядчик. Нанимает на выгрузку бревна из Сакмары выгружать. Отца берет вместе с лошадью и просит набрать с десяток ребят, таких, как Газис.

— А что ты там будешь делать? — спросил Максим.

— Да работа простая, весь день на лошади верхом ездить.

— Ну да! А мне можно?

— Так я и пришел за тобой. Просись у отца.

Когда Максим сказал родителям, что ему предлагают наняться на выгрузку, отец молча сел на лавку и задумался, машинально сворачивая самокрутку. А мать закричала:

— И не думай, не пущу!

— Да, мама, ведь это совсем не тяжело, — горячо заговорил Максим, — чего ты боишься? Сидеть на лошади, только и делов.

— Ты не знаешь, а я знаю, как это целый день на лошади.

— Подожди, мать, — перебил жену Василий Васильевич. — Чем ты сегодня нас будешь потчевать в завтрак?

— Картошкой.

— И вчера, и позавчера кормила картошкой. Так ведь?

— Где же я тебе возьму мяса? — вскипела Любовь Ивановна.

— То-то и оно. Войне еще конца не видно, а мясо подорожало втрое, хлеб вдвое. Ты лучше меня знаешь, что моего заработка уже сейчас даже на продукты не хватает. А впереди зима, одежонку надо справлять. Признаться, я уж подумывал, не пойти ли Максиму вместо школы в главные мастерские.

Мать сникла. Конечно, она лучше отца знала, как нужда все туже и туже затягивает петлю. Но ведь жалко сына. И, пытаясь все же удержать его возле себя, выкрикнула:

— С этих пор мальчонке надрываться!

Максим почувствовал: мать сдается, это ее последний и не очень убедительный довод. И, будто подтверждая эту мысль, отец сказал:

— А ты вспомни, с каких пор мы с тобой начали работать в деревне. Меньше его были.

— Так то ж в деревне. А если утонет?

— Что ты, мам, я знаешь как плаваю!

— Не бойся, — поддержал Максима отец, — я схожу к Абдулу Валеевичу, попрошу присмотреть.

Мать молча вздохнула.

Сборы были недолги. Пальтишко, буханка хлеба (порядок у подрядчика такой: хлеб свой, приварок хозяйский), вот и все Максимовы пожитки. Он так спешил, что даже не попрощался с Володькой. И, только сидя с Газисом в телеге, вспомнил об этом. К нему обернулся Абдул Валеевич.

— Слушай, ты в татарский артель работать будешь. А махан ашать будешь? — спросил он Максима.

— А вы будете?

— Мы, татары, мы всегда едим лошадка, а ты ешь свинья, тьфу!

— Я конину никогда не ел, но раз вы едите, почему мне не есть?

— Правильно, Максимка, молодца. Твой отец говорил, чтоб я за тобой смотрел. Ты меня слушайся.

— Буду слушаться, дядя Абдул.

— Не будешь слушаться — кнутом пороть буду.