Будущий студент принялся читать газету, находясь уже на территории Германии. Карикатуру заметил сидящий рядом с Иреком член гитлерюгенда. Немец встал, вышел и привел штурмовиков, которые конфисковали газету, как запрещенную на территории рейха, а также решили отправить молодого чужестранца на семь дней в кутузку и востребовать с него штраф в сто марок. Ирека спас только паспорт — увидев, что он у него не польский, штурмовики немного сбавили тон и, посоветовавшись друг с другом, отпустили парня, предварительно изорвав газету на мелкие клочки.
Об истории с польской газетой Георгий немедленно написал домой. Несмотря на радость по поводу того, что ему удалось отвертеться и от кутузки и от денежного штрафа, возмущение царящими в Германии порядками осталось. В Салониках читали следующие строки:
«…но гитлеровцев, черт бы их побрал, как саранчи. И вся эта дрянь расхаживает в форме и сапогах, со свастикой на рукаве. Гордые и надутые, как павлины…»
Лованиум по-латыни или современный Лувен оказался городом довольно провинциальным. Так же как и в Салониках, здесь встречались люди различных национальностей и верований, уже исчезающие философские течения и наиболее революционные идеи, великолепные памятники древности соседствовали с дешевкой, высокие идеалы — с самой настоящей жаждой наживы, а суровая католическая мораль — с неприкрытым развратом. Юный студент только диву давался, встречая на улице одетую в средневековые одежды монахиню рядом с американским клириком, возвращающимся с теннисного корта с сигаретой в зубах и в шляпе набекрень.
У Лувенского университета были свои традиции, истоки которых восходили еще к XV веку. Честно говоря, принц Брабанта основал здесь первый факультет в основном ради использования пустующих, заброшенных домов и оживления хиреющего города. Дело в том, что в течение XIV столетия из Брабанта в Англию эмигрировало около 150 тысяч ткачей, поскольку английский король Эдуард III посулил им «хорошую говядину и хорошую баранину, сколько они способны будут съесть». И вот в 1426 году пришла спасительная папская булла с номинацией ректора, и тогда, при сборище принцев и ученых из Кельна и Парижа, под потоками красноречивых речей 7 сентября 1426 года было торжественно отмечено рождение нового университета в Брабанте. С того далекого дня здесь было произнесено более пятисот речей, посвященных началу нового учебного года. Одну из них выслушал и наш герой…
Затем Иреку пришлось столкнуться с суровой действительностью. Кое-как устроившись на месте, он уже 13 октября писал в Салоники:
«Первое впечатление ужасное. Дождь и пасмурная погода, а наше университетское здание напоминает тюрьму. Мне отвели отвратительную и узкую комнату, неуютную, облепленную газетами, одним словом — к о н ю ш н ю…»
Прежде всего нашего героя неприятно поразили широкие программы факультетов. К счастью, курс лекций на первом году консульско-правового факультета показался ему несколько более легким, чем остальные. А уже месяцем позже, в ноябре, предмет его мечтаний — Европа окончательно осточертела Георгию. Он дает убийственную характеристику старой университетской резиденции. Примерно так же сурово он судит жителей этого городка:
«Люди здесь в борьбе за житейские радости превратились в каких-то выродков… Надоели они мне жутко… Тяжело… Учиться довольно трудно… Еда паршивая… Добивает меня стирка… Надеюсь, что на рождество ты, мама, пришлешь мне килограмм «бабки»… Скучаю по всем вам, а по тебе, мама, особенно… Никогда еще я вас так не любил, как сейчас, когда нахожусь в двух тысячах километров от вас…»
Читая эти слова, пани Леонардия сокрушалась над горькой судьбой сына, но пан Ян только радовался.
— Сердца у тебя нет! — восклицала пани Леонардия.
— Хорошая школа для парня, — возражал ей пан Ламбрианидис.
В письме оказалась еще и какая-то вырезка из спортивной газеты для салоникского приятеля Тиноса Пандоса. Пани Леонардия не выносила этого парня, но все же послала за ним. Ей казалось, что, разговаривая с другом Ирека, она будет как-то ближе к сыну. В каждом из своих писем она спрашивала, удалось ли Иреку сблизиться со своими земляками; она считала, что это поможет ему перенести разлуку с домом…
Очень быстро вся молодежь, хотя и столь различная по своему составу, оказалась в рамках университетской дисциплины, значительно более суровой, чем та, которую представлял себе пришелец из Салоник. Будь ты наследный принц либо мещанин, китаец или американец — все равно тебе придется солидно покорпеть над книгами и конспектами, чтобы не потерять год учебы. Ирек не сразу понял серьезность положения и согласно своим привычкам и привязанностям прежде всего обратил пристальное внимание на спортивную сторону университетской жизни. «Все в конце концов как-нибудь утрясется, — думалось ему, — ведь справлялся же я как-то с занятиями в лицее, с какой же стати мне здесь корпеть над книгами?»
Как и прежде, он рассчитывал только на свою отличную память и на способности, которые не раз помогали ему выйти сухим из воды. Итак, Ирек увлекся спортом…
Скоро выяснилось, кто из его товарищей имеет подобные же склонности. Любимым местом встреч спортсменов стал университетский стадион, расположенный в парке у дворца Геверле. Собирая богатый урожай спортивных побед, особенно в плаванье вольным стилем на короткие дистанции, Ирек считал, что этим он как-то спишет все свои грехи в области учебы.
Увы, от студента здесь требовалось многое: прежде всего — ведение обстоятельного и подробного конспекта лекций.
— Что же это — как в лицее? — высокомерно спросил Иванов.
— Ничего подобного, молодой человек, — добродушно ответил ему профессор, — ваши студенческие записи должны быть совершенно отличными от лицейских, ведь к студентам предъявляются более высокие требования…
Георгий, которого слишком либеральная польская школа так и не приучила к приличному почерку, вынужден был по нескольку раз переписывать свои конспекты, пока профессора удовлетворялись ими. В многочисленных студенческих рядах он оказался далеко не в числе передовых.
В Лувене в то время насчитывалось около пяти тысяч студентов. Прибыли они сюда со всех концов света. Среди них можно было встретить Отто Габсбурга, претендента на австрийский престол, и двух сыновей бывшего испанского короля. Вообще-то было на что посмотреть, но с первых же дней юный студент сообразил, что даже его французский язык, который был вполне приличен для Салоник, здесь оставлял желать лучшего.
— Эх, нужно было мне в Салониках овладеть французским! — запоздало сокрушался Георгий. Полагаясь на оптимистическое «как-нибудь утрясется», он, воспользовавшись случаем, «смотался» с приятелем в Лондон, планировал на рождество съездить в Париж, а оттуда через Марсель морем в Грецию и, наконец, при каждом удобном случае выбирался в Брюссель. А тем временем семестры проходили и неумолимо приближались сроки экзаменов, выполнения различных заданий, без которых учебный год не засчитывался. Студент наш вздыхал, кое-как зубрил материалы за пропущенные недели, по-старому немножко рассчитывал на везение и утешался письмами из дому.
В то время у него появилось прозвище, как, впрочем, и у большинства студентов их разноязыкой компании. Очень скоро все заметили, что Георгий Иванов слишком уж настойчиво подчеркивает свою польскую принадлежность. Поэтому очень скоро его уже иначе не называли, как Поляком. Будь то в Лувене, в брюссельских кафе, наконец, на спортивных площадках или в бассейнах часто слышались возгласы: «Поляк, иди к нам!», или: «Ура! Поляк впереди!» В воспоминаниях очень многих он так и сохранился под именем Поляка.
И вот в конце концов произошло именно то, чего и следовало ожидать: год занятий прошел впустую. Пришлось отказаться от юридического факультета, правда, там полным-полно было всяких принцев, графов и родовитого дворянства. Только теперь юноша стиснул зубы, отказался от каникул и прежде всего взялся за грамматику и словари, оказавшись теперь один на один со своим упрямым характером.