— Раз уж мы об этом заговорили, Маргарита, — продолжал ее муж, — так знаешь ли ты, что мне сказал вчера твой отец? Возможно, что в нынешнем сезоне мы будем нужны в Мадриде… Как это тебе нравится? По правде говоря, сейчас я бы предпочел жить в Барселоне, нежели в любом другом месте. Особенно принимая в расчет, что твой, брат…

— Да, Луис, мы поговорим об этом. Но не сейчас — мы и так уже наскучили девочке. Вы должны нас простить, Андрея. В конце концов мы ведь всего только коммерсанты, и все наши разговоры сводятся к делам…

Конец разговора Эна слушала, затаив дыхание.

— Ну вот! Дедушка все-таки какой-то чудак. Он бывает так растроган, так плачет, когда вновь видит маму после долгой разлуки, и пожалуйте — опять собирается куда-то нас отправить! Я не хочу сейчас уезжать из Барселоны. Что за чепуха!.. В конце концов Барселона мой родной город, а я, можно сказать, узнала ее только после войны. (Она метнула на меня взгляд, и я поймала и поняла его, так как знала, что она влюблена, и это была главная тайная причина, чтобы не уезжать из города).

Лежа в постели на улице Арибау, я воскрешала этот разговор во всех подробностях, и меня охватила тревога при мысли о разлуке с моей подругой, да еще именно сейчас, когда я так к ней привязалась. Потом я подумала, что планы этого могущественного старика — богатого дедушки Эны — затронули бы интересы слишком многих людей и ранили бы слишком много любящих друг друга сердец.

Потом все мысли мои приятно смешались, как бывает, когда уже вот-вот уснешь, страхи покинули меня, а на смену им пришли смутные образы пустынных ночных улиц.

Возвышенное видение — собор — снова овладело моей душой.

Как ни была я возбуждена, я все же уснула и увидела напоследок глаза Эниной матери: прощаясь, она вдруг как-то очень странно — с тоскою и страхом — взглянула на меня.

Эти глаза проникли в глубины моих сновидений и породили кошмары.

— Не упрямься, племянница. Ведь с голоду умрешь, — сказал Хуан и с неуклюжей ласковостью обнял меня за плечи.

— Не умру, спасибо, Я и сама отлично управляюсь…

Говоря это, я краем глаза поглядела на своего дядюшку и поняла, что и у него дела идут не блестяще. Меня застали на месте преступления: я пила воду, в которой варились овощи; ее забыли вылить, и она стояла, холодная, на кухне, в углу.

Антония с гадливостью кричала:

— Что за свинство вы здесь разводите?

Я залилась краской.

— Я люблю такой отвар. Я ведь знала, что его все равно выльют…

На крик Антонии сбежался весь дом. Хуан предложил мне объединить наши финансовые возможности. Я отказалась.

Я и вправду была счастлива, избавившись от семейных трапез. Не важно, что в том месяце я слишком потратилась и мой ежедневный бюджет на еду едва достигал одной песеты. Обеденное время — самое восхитительное время зимой. Это час, когда так хорошо посидеть на солнышке в парке или на площади Каталонии. Иногда я с наслаждением представляла себе, что в это время происходит дома. В ушах начинало звенеть от пронзительных воплей попугая и ругательств Хуана. Нет, уж лучше бродить по улицам.

Мне стали нравиться также вещи, о которых я прежде никогда и не помышляла. Так я открыла, например, сушеные фрукты. Я наслаждалась жареным миндалем, а еще лучше были земляные орехи, их можно было дольше) есть — орехи ведь надо выковыривать из скорлупок.

Сказать по правде, у меня не хватало выдержки распределить тридцать песет, остававшихся после получения пенсии, на тридцать дней. На улице Тальерс я нашла дешевый ресторанчик и пообедала там раза два-три — чистое безумие! Мне показалось, что я в жизни не ела так вкусно, приготовлено все было куда лучше, чем у Антонии на улице Арибау. Да и сам ресторанчик был не совсем обычный. Темный, всего несколько жалких столиков. Официант подавал с отсутствующим видом. Посетители быстро ели, поглядывали друг на друга, но не произносили ни слова. В какие рестораны и столовые я до сих пор ни заходила, везде бывало шумно. Тихо было только здесь. Подавали суп — мне он очень нравился: кипяток и в нем хлебные крошки. Суп был всегда один и тот же — желтый, если его подкрашивали шафраном, красный, если молотым перцем, но в меню он часто назывался по-разному. Уходила я оттуда сытая — все, что мне было нужно.

Утром, едва Антония приносила из булочной паек, я хватала свой хлеб и целиком его съедала, он был такой горячий, аппетитный. По вечерам я не ела, если только мать Эны не настаивала, чтобы я осталась у них поужинать. У меня вошло в привычку заниматься вечерами с Эной, и ее семья уже начинала смотреть на меня как на свою.

Думаю, что я тогда и в самом деле словно заново родилась, тот период был самым счастливым в моей жизни — никогда раньше не было у меня подруги, с которой мы бы так понимали друг друга, не было и этой восхитительной, пьянящей независимости. В конце месяца весь мой рацион свелся к пайковому хлебу, который я уничтожала утром, — вот тогда-то Антония и застала меня на кухне, — но я уже привыкла к такой жизни; лучшим доказательством могло служить то, что мартовскую пенсию я растратила точно так же, как февральскую. Вспоминаю, что, когда у меня в руках снова оказались деньги, я вдруг почувствовала страшный голод и испытала острое наслаждение от уверенности в том, что сейчас же могу наесться. Больше всего мне хотелось сладкого. Купив целую коробку пирожных, я пошла в дорогое кино. Мной овладело такое нетерпение, что не успел еще погаснуть свет в зале, как я, хоть и стыдясь и поглядывая по сторонам, уже надорвала бумагу и отъела немного крема. Едва засветился экран и зал погрузился в полумрак, как я открыла коробку и принялась уплетать сладости. Прежде я и не подозревала, что еда может быть чем-то столь прекрасным, столь необыкновенным… Когда в зале снова зажегся свет, коробка была пуста. Я заметила, что моя соседка посматривает на меня и шушукается со своим спутником. Они смеялись.

На улице Арибау тоже голодали, только у них не бывало такого вознаграждения, как у меня. Антония и Гром, конечно, были сыты; подозреваю, что эти двое пользовались постоянной поддержкой, обеспеченной им щедрой рукой Романа. Шерсть на псе блестела, и я не раз видала, как он грыз вкусные кости. Служанка готовила себе отдельно, а Хуан и Глория голодали. Голодала и бабушка, а иногда даже ребенок.

Роман снова уехал, и его не было дома месяца два. Перед отъездом он оставил бабушке кое-какую провизию — сгущенное молоко и другие лакомства, которые в те времена было трудно достать. Я никогда не видела, чтобы старушка их хотя бы пробовала. Лакомства таинственным образом исчезали, оставляя следы лишь на губах у ребенка.

В тот самый день, когда Хуан пригласил меня снова питаться вместе с ними, у него с Глорией произошла ужасная ссора. Мы слышали, как они кричали в студии. Выйдя в прихожую, я увидала, что дорога перекрыта служанкой — она вся превратилась в слух.

— Этой чушью я сыт по горло! — кричал Хуан. — Понимаешь? Даже новые кисти и то я не могу себе купить. Они нам должны кучу денег. А вот чего я никак не пойму, так это почему ты не хочешь, чтобы я пошел и стребовал с них?

— Видишь ли, Хуан, если уж ты дал мне слово, что не станешь вмешиваться и предоставишь действовать мне самой, так теперь нечего поворачивать назад. Сам знаешь, ты был очень доволен, когда смог продать в рассрочку эту мазню в раме…

— Придушу, проклятая!

Служанка в упоении вздохнула, а я вышла на улицу подышать немного холодным воздухом, в котором смешивались запахи, вырывавшиеся из лавок. Окрашенные сумеречной влажностью тротуары отражали свет недавно зажженных фонарей.

Когда я вернулась, бабушка и Хуан ужинали. Хуан рассеянно ел, а бабушка, поддерживая сидевшего у нее на коленях малыша, приговаривала что-то бессвязное и крошила хлеб в чашку с ячменным кофе, который она пила пустым. Глории не было. Она ушла вскоре после меня.

Глория все не возвращалась. Я уже легла спать, хотя меня и терзал голод; и сразу же погрузилась в тяжелый сон, где мир качало, как корабль в открытом море… Кажется, мне снилось, что я в кают-компании и ем какие-то вкусные фрукты. Пробудилась я от громких криков — звали на помощь.