Я сразу поняла, что кричит Глория и что, должно быть, Хуан зверски избивает ее. Я села на постели и стала соображать, есть ли смысл бежать на помощь. Но крики все не смолкали, а вслед им неслась самая крепкая ругань, какая только существует в нашем богатом испанском словаре. Хуан, разозлившись, с поразительной легкостью обильно черпал лексику не только из испанского, но и из каталанского.

Задержавшись, чтобы накинуть пальто, я высунулась наконец во тьму нашей квартиры. Бабушка и служанка стучались в запертую дверь комнаты Хуана.

— Хуан! Хуан! Открой, сынок!

— Сеньорито Хуан! Откройте! Пожалуйста, откройте!

Из-за двери доносились ругань, беготня, стук падающей мебели. Заплакал ребенок, он тоже был заперт в комнате, и бабушка пришла в отчаяние. Она подняла руки — стучала в дверь, и я увидела, что руки у нее как у скелета.

— Хуан! Хуан! Ведь там ребенок!

Вдруг Хуан ударил ногой в дверь, она распахнулась, и из комнаты с воплями вылетела Глория, растрепанная, растерзанная. Хуан догнал ее и, несмотря на то, что Глория пыталась царапаться и кусаться, схватил под мышки и потащил в ванную…

— Бедненький ты мой! — закричала бабушка и побежала к ребенку.

Он стоял в кроватке, уцепившись ручонками за сетку, и хныкал… Взяв его, бабушка вернулась на поле боя.

Хуан впихнул Глорию, в чем та была, в ванну и пустил душ. Голову он задрал ей так, что, раскрой Глория рот, ей пришлось бы нахлебаться ледяной воды.

— А вы — марш в постель! — заорал он на нас. — Нечего вам нос совать.

Мы не двигались. Бабушка умоляла:

— Очнись, Хуан! Ну хоть ради твоего сына, ради маленького…

Неожиданно Хуан выпустил из рук Глорию — она уже не сопротивлялась — и двинулся на нас в таком бешенстве, что Антония тотчас же улизнула, а за нею, поджав хвост и ворча, ушел пес.

— Еще и ты, мама! Унеси сейчас же ребенка с глаз моих, а не то я его расшибу.

Глория заплакала, она стояла в ванне на коленях, голову положила на край и плакала навзрыд, захлебываясь слезами.

Я забилась в темном коридоре в угол и не знала, что делать. Хуан все же разглядел меня. Он уже немного успокоился.

— Посмотрим, годишься ли ты хоть на что-нибудь! — обратился он ко мне. — Неси полотенце!

Сквозь фуфайку у него проступали ребра, они так и ходили ходуном.

Я понятия не имела, где в этом доме лежало белье, и принесла свое полотенце и еще простыню с моей постели на случай, если понадобится. Я боялась, что Глория схватит воспаление легких. У меня от холода зуб на зуб не попадал.

Хуан попытался рывком вытащить Глорию из ванны, но она укусила его за руку. Он выругался и дал ей затрещину, потом еще и еще, пока не устал.

— По мне, хоть подохни, скотина! — сказал он наконец. И хлопнул дверью, оставив нас вдвоем.

— Ну давай! Вылезай скорее!

Она не двигалась, только вся дрожала, а узнав мой голос, снова заплакала и стала всячески поносить мужа. Я тормошила Глорию, стараясь заставить вылезти, — она не сопротивлялась и, хотя пальцы у нее совсем окоченели, сама скинула одежду, с которой ручьями текла вода. Пока я изо всех сил растирала ее, мне стало жарко. А потом на меня напала такая страшная усталость, что задрожали колени.

— Иди ко мне, если хочешь, — сказала я ей.

Мне казалось, что отдать ее снова в руки Хуана невозможно.

Она пошла за мной следом, завернувшись в простыню и лязгая зубами. Мы легли и закутались в мои одеяла. Тело у Глории было холодное, как лед, от прикосновения к нему меня знобило, но деться было некуда; мокрые, слипшиеся волосы темнели на подушке кровавым пятном и то и дело лезли мне в лицо. Глория все говорила и говорила. И несмотря на это, мне так хотелось спать, что глаза слипались.

— Хам… Скотина… После всего, что я для него делаю. Ведь я, девочка, такая хорошая, такая хорошая… Ты слушаешь меня, Андрея? Он сумасшедший. Я боюсь. Ведь как-нибудь он меня и убьет. Не спи, Андреита… А что, если мне отсюда убежать? Ты бы небось так и сделала?. Ведь верно, Андрея, ты на моем месте не стала бы терпеть побоев? А я ведь, Андрея, такая молодая… Роман мне раз сказал, что я одна из самых красивых женщин, каких он только видел. Тебе, Андрея, я скажу правду. Роман нарисовал меня в парке, около замка… Когда он мне показал портрет, я сама изумилась, какая я хорошенькая… Ну и разнесчастная я, верно, Андрея?

Сои снова сдавил мне писки. Время от времени, когда Глория всхлипывала или произносила какое-нибудь слово погромче, я пугалась и разлепляла веки.

— Я такая хорошая, такая хорошая. Твоя бабушка сама это говорит. Я люблю подкрасить губы, ресницы, люблю немножечко развлечься, но ведь это так и должно быть в моем возрасте… И как тебе нравится, что мне не разрешают видеться с родной сестрой? С сестрой, которая была мне матерью… А все потому, что она живет скромно, нет у нее всей этой чепухи… Но у нее в доме хорошо едят… Белый хлеб, девочка, и отличные колбасы… Ах, Андрея! Лучше бы мне выйти замуж за рабочего. Рабочие, Андрея, живут лучше, чем господа, они носят альпаргаты, но едят они хорошо и зарабатывают тоже хорошо. Хуан хотел бы зарабатывать столько, сколько рабочий на заводе. Хочешь, скажу тебе что-то по секрету? Сестра дает мне иногда денег, когда мы сидим на мели. Но если бы Хуан узнал, он убил бы меня. Я знаю, он убил бы меня из револьвера Романа… Я сама слышала, как Роман говорил ему: «Когда захочешь прострелить себе котелок или продырявить дурацкую башку своей жене, можешь воспользоваться моим револьвером…» А ты знаешь, Андрея, что иметь оружие запрещено? Роман идет против закона…

Подстерегая мой сон, надо мной склонилось личико Глории. Острый профиль мокрой мыши.

— Слушай, Андрея! Иногда я хожу к сестре только, чтобы поесть как следует… У нее хорошее заведение, деньги она зарабатывает. Там есть все, что душе угодно… Свежее сливочное масло, оливковое масло, картошка, ветчина… Как-нибудь я тебе принесу.

Я вздохнула — рассказ о еде совсем прогнал сон. Пока я выслушивала перечисление сокровищ, которые хранила в своей кладовке сестра Глории, желудок мой сжимался от голода. Я почувствовала, что еще никогда так не хотела есть. Дикое желание, разбуженное во мне этими рассказами Глории, связало меня с нею такими же узами, как те, что связывали с Романом, когда я открывала в его музыке те же бессильные желания, что будоражили и мою душу.

Какое-то безумие овладело мною, какой-то хищник проснулся во мне, когда я почувствовала, что совсем рядом на шее у Глории пульсирует жилка… А Глория все говорила и говорила. Вцепиться бы зубами в эту бьющуюся плоть, грызть ее. Глотать теплую вкусную кровь… Потрясенная несуразностью своих фантазий, я засмеялась, стараясь, чтобы Глория не догадалась о судороге, сводившей мне тело.

На улице потеплело, дождь стучал по стеклам. Я подумала, что всегда, когда Глория подолгу говорит со мной, идет дождь. Казалось, ночи не будет конца. Сон бежал от меня. Вдруг Глория тронула меня за плечо и зашептала:

— Слышишь? Слышишь?

Шаги Хуана. Должно быть, он нервничал. Шаги у нашей двери. Удаляются, отступают. Снова возвращаются. Вошел Хуан, зажег свет, мы замигали, зажмурились. Поверх бумажной фуфайки и брюк, которые на нем были и прежде, он надел свое новое пальто. Волосы у него растрепались, страшные тени выели глаза и щеки. Он был нелеп и смешон: стоял посреди комнаты, руки в карманах, покачивал головой и улыбался с какой-то свирепой иронией.

— Вот как. Что же вы замолчали? Ну, я пришел, так что?.. Не пугайся, не съем я тебя… Я отлично знаю, Андрея, что тебе тут говорила моя жена. Отлично знаю, что она считает меня сумасшедшим, потому что я прошу за мои картину настоящую цену… Что же ты воображаешь, будто ню — портрет Глории — стоит всего десять дуро? На одни только краски и кисти для этой картины я больше потратился!.. А эта тварь вообразила себе, что мое искусство ничем не отличается от мазни какого-нибудь маляра!

— Иди-ка ты спать, Хуан, не надоедай. Не время сейчас приставать с твоими несчастными картинами. Видала я таких, которые рисовали получше тебя и не воображали столько. Ты меня написал такой уродливой, что картина никому не нравится…