Речь свою он пересыпал ругательствами; я хорошо их помню, но к чему их повторять?

Пока мы шли, он без умолку говорил. Он опирался о мое плечо и в то же время толкал меня вперед; я чувствовала, как в пальцах, вцепившихся в меня, концентрируется вся его нервная энергия. И с каждым шагом, с каждым словом энергия эта возрастала, обострялась.

Помню, мы снова шли по той улице, что недавно была полем битвы, теперь ее окутывала тишина. Хуан принюхивался, как собака, которая идет по следу. Как облезлая чесоточная собака — мы видели таких собак, вынюхивающих что-то в отбросах. Над всей этой безмерной усталостью, над всей этой гнилью вставала луна. Стоило только взглянуть на небо, чтобы ее увидеть. А здесь, в переулках, о ней можно было и вовсе забыть…

Хуан принялся дубасить в какую-то дверь. В ответ — только эхо. Хуан колотил кулаками и ногами, пока двери не открылись. Оттолкнув меня, он вошел, а я осталась на улице. Там, внутри, раздался какой-то приглушенный крик. И все. Дверь захлопнулась перед моим носом.

Я так устала, что, ни о чем больше не думая, сразу же уселась на порог и уронила голову на руки. Но немного погодя меня разобрал смех. Я прикрыла рот руками, они тряслись — смех был сильнее меня. Вот для чего весь этот бег, эта выматывающая погоня! А что будет, если они не выйдут до утра? По-моему, я тогда даже плакала. Прошло много времени, может быть, час. Земля побелела. Она дышала сыростью. Луна заливала островерхую крышу серебряными струями. Вокруг все тонуло в потемках. Хоть ночь и была весенняя, но холод уже пробирал меня. Холод и смутный страх. Меня стала бить дрожь. Открылась дверь, и в нее осторожно просунулась женская голова.

— Бедняжка! Заходи, заходи…

Я вошла в дом и оказалась в съестной лавке, освещенной маленькой тусклой лампочкой. У прилавка стоял Хуан и вертел в руках полный стакан. Из соседней комнаты доносились оживленные голоса, из-под занавески в лавку проникал свет. Там, без сомнения, играли в карты. «Где же Глория?» — подумала я. Женщина, которая впустила меня, была толстенная, с крашеными волосами. Послюнив карандаш, она что-то отметила в счетной книге.

— Так что, Хуан, пора бы тебе знать правду о твоих делах… Пора тебе знать, что Глория тебя содержит… Конечно, очень красиво заявиться сюда… убить жену… а эта дурища, моя сестра, все терпит, лишь бы не говорить тебе, что твои картины берут одни старьевщики… Тоже мне барин с улицы Арибау.

Женщина повернулась ко мне.

— Хочешь, детка, немножко выпить? — спросила она по-каталански.

— Спасибо, не надо.

— Ишь какая стеснительная! — И она засмеялась.

Хуан хмурился, но все же терпел головомойку. Что же здесь произошло, пока я сидела на улице? Я себе этого совсем не представляла. Платка на голове у Хуана уже не было. Я заметила, что рубаха на нем разорвана.

— И благодари господа, Жоанет[5], что жена тебя любит, — продолжала толстуха. — С таким телом, как у нее, она бы отлично могла наставить тебе рога и не дрожать со страху… Ведь каждый день терпит, бедняжка, эдакую муку, лишь бы прийти в карты поиграть. И все только для того, чтобы этот важный барин мог воображать, будто он великий художник!

Она хохотала, голова у нее тряслась.

— Замолчи, а не то придушу! Свинья! — заорал Хуан.

Женщина с угрожающим видом поднялась, но в тот же миг лицо ее расплылось в улыбке: из боковой двери вышла Глория. Хуан сразу почувствовал, что она здесь, в комнате, но не поднял глаз от стакана, притворяясь, что не видит ее. Глория выглядела усталой.

— Пошли, Хуан! — сказала она и взяла его за руку.

Конечно, они уже виделись, и один бог знает, что между ними произошло. Мы вышли на улицу. Когда дверь за нами захлопнулась, Хуан обнял Глорию, прижался к ней. Несколько минут они шли молча.

— Умер мальчик? — спросила Глория.

Хуан покачал головой и заплакал. Глория была потрясена. Он обнимал ее, прижимал к груди и плакал, весь сотрясаясь от рыданий, плакал долго, пока и она не расплакалась.

Роман словно помолодел, он стремительно вошел в дом и сразу же спросил у служанки:

— Новый костюм принесли?

— Принесли, сеньорито Роман. Я наверх снесла.

Ленивый, растолстевший Гром неторопливо поднимался поздороваться с хозяином.

— Что-то пес совсем никудышный стал, — сказал, хмурясь, мой дядя. — Если, друг мой, так пойдет и дальше, заколю тебя, как борова…

Улыбающееся лицо служанки застыло. Глаза засверкали.

— Будет шутить-то, сеньорито Роман! Бедный Гром! Ведь он со дня на день все хорошеет!.. Правда, Гром? Правда, миленький?

Она присела на корточки, пес положил лапы ей на плечи и лизнул в темное лицо. Роман глядел с любопытством, невнятная улыбка кривила его рот.

— Во всяком случае, если так пойдет и дальше, я этого пса убью. Не нравится мне это благоденствие, этот жир.

Повернулся и ушел. Проходя мимо, погладил меня по щеке. Черные глаза его сияли. Смуглую и грубую кожу на лице затянула сетка глубоких, словно прорезанных перочинным ножом, морщинок. В блестящих вьющихся волосах пробивалась седина. Впервые я подумала о том, сколько же Роману может быть лет? Подумала в тот самый день, когда он выглядел особенно молодо.

— Нужны деньги, малышка? Хочу тебе подарок сделать. Я в барышах.

Сама не знаю, что меня толкнуло ответить:

— Спасибо, Роман, мне ничего не нужно.

В замешательстве он слегка улыбнулся.

— Ну что же… тогда получишь сигареты. Есть у меня одни потрясающие…

Роман, казалось, хотел еще что-то сказать. Уже в дверях он приостановился.

— У этих-то теперь медовый месяц, — сказал он с иронией и указал на комнату Хуана. — Видно, нельзя мне надолго отлучаться из дому…

Я промолчала. Он наконец ушел.

— Слыхала, девочка? — спросила Глория. — Роман купил себе новый костюм… и рубашки шелковые… Как это, по-твоему?

— По-моему, хорошо.

Я пожала плечами.

— Роман об одежде никогда не думал. Скажи, Андрея, по правде, не кажется ли тебе, что он влюблен? Роман ведь очень влюбчивый.

Глория все дурнела; май совсем иссушил ей лицо, глаза у нее провалились.

— Ты сначала тоже нравилась Роману. Скажешь, нет? Теперь уже не нравишься. Теперь ему твоя подружка Эна нравится!

Сама мысль о том, что я могла нравиться моему дяде как женщина, показалась мне до того нелепой, что я осталась стоять, вконец ею пораженная. «И как только не перетолкуют наши слова и поступки такие вот мозги!» — подумала я, изумленно глядя на белый лоб Глории.

Выйдя на улицу, я все еще размышляла на эту тему. Была я рассеянна и шла быстро, но все же заметила, что красноносый старик торопливо переходит улицу. Как всегда, меня охватило чувство неловкости, и я, в свою очередь, поспешила перейти на другую сторону, но напрасно — наши пути пересеклись как раз посреди мостовой. Старик совсем запыхался, он непременно хотел встретиться со мной, сдернуть старую шапку и поздороваться.

— Добрый день, сеньорита!

Плутоватые глаза беспокойно блестели. Слегка кивнув ему, я убежала. Я хорошо его знала. «Бедный старик, который никогда не просит». Довольно прилично одетый, он простаивал долгие часы на углу улицы Арибау, прислонившись к стене и опираясь на трость: выслеживал добычу. Жарко было или холодно — не важно: он всегда стоял там, не жаловался и не охал, как другие нищие, которых в любую минуту могли увезти в богадельню. Он только почтительно приветствовал прохожих, а те, случалось, из сострадания клали ему в руку монету. Я испытывала к нему антипатию совсем особого свойства. Он был мне навязан в подопечные; думаю, что поэтому я так его и ненавидела. Тогда мне это ни разу не пришло в голову, но я всегда чувствовала себя обязанной подавать ему милостыню, обязанной стыдиться, когда нечего было подать. Старик достался мне по наследству от тети Ангустиас. Припоминаю, что всякий раз, как мы выходили с нею в город, тетя вкладывала в эту приподнятую к шапке обветренную руку пять сентимо. Она останавливалась, разговаривала с ним назидательным тоном, заставляя рассказывать ей разные были и небылицы — истории из его жизни. На все вопросы старик отвечал с кротостью, которая так нравилась тете Ангустиас. Случалось, что взгляд его рвался к какому-нибудь «клиенту», которого он жаждал приветствовать и который не мог его увидеть, так как мы с тетей Ангустиас стояли посреди тротуара. Но Ангустиас продолжала вопрошать: