— Маменькин сынок, и больше ничего, — сказал Итурдиага. — Никакой инициативы: он из тех, кто всю жизнь бездельничает.

Хайме был единственным сыном, он избрал тот же путь, что и отец. Когда война началась, Хайме прошел половину курса, а когда кончилась, оказался сиротой, обладателем довольно большого состояния. Чтобы стать архитектором, ему нужно было сдать экзамены еще за два курса, но он бросил занятия, предался увеселениям и по целым дням ничего не делал. В глазах Итурдиаги он был личностью никчемной. Помню, что Итурдиага сидел, поджав по-турецки ноги, с видом ангела правосудия и весь пылал от негодования.

— А ты, Итурдиага, когда начнешь готовиться к государственным экзаменам? — улыбаясь, спросила я, едва он замолчал.

Итурдиага бросил на меня надменный взгляд. Развел руками. Потом продолжил свою диатрибу против Хайме.

Понс внимательно наблюдал за мной, его взгляд раздражал меня.

— Кстати, вчера вечером я видел этого Хайме в одном кабаре на Параллели, — сказал Итурдиага. — Сидел один, такой скучный, как обезьяна в клетке.

— А ты что там делал?

— Черпал вдохновение. Собирал типы для своих романов; к тому же я знаю там одного официанта, который добывает мне настоящий абсент.

— Как бы не так! Подкрашенную в зеленый цвет воду — вот что он тебе добывает! — насмешливо заметил Гиксолс.

— Нет, сеньор, не воду! Но послушайте, что я вам расскажу! Я сразу, как пришел, хотел вам рассказать об одном новом приключении, да вот отвлекся. Вчерашним вечером повстречал я идеальную женщину, родную мне душу. Мы влюбились друг в друга, не обмолвившись и словом. Она иностранка. Наверное, русская или норвежка. У нее славянские скулы, а таких таинственных мечтательных глаз я еще в жизни не видел. Встретились мы в том самом кабаре, где сидел Хайме, но она там была совсем не к месту. Невероятно элегантная; тот тип, с которым она пришла, пожирал ее глазами. А она на него не очень-то глядела. Скучная сидела, раздраженная… Вдруг она увидела меня. Какая-нибудь секунда, друзья, но какой был взгляд! Она все им поведала: свои мечты, горести… Не подумайте, что это какая-нибудь искательница приключений. Молоденькая, вот как Андрея. Нежная, чистая…

— Ну, Итурдиага, узнаю тебя. Потом окажется, что ей сорок лет, волосы крашеные, а родилась она в Барселонете[6]…

— Гиксолс! — завопил Итурдиага.

— Прости, но я ведь знаю твои штучки.

— Ну, так моя история еще на этом не кончается. В этот миг тот тип, что был с нею, вернулся, — он уходил платить по счету, — и они поднялись. Я не знал, что мне делать. И вот, когда они подошли к дверям, девушка обернулась и посмотрела в глубь зала, словно искала меня… Друзья! Я вскочил, даже за кофе не заплатил…

— Кофе, значит, пил, а не абсент.

— Не заплатил за кофе, кинулся следом… Но моя белокурая незнакомка и ее спутник сели в такси… Что тут со мною творилось! Не передать словами этого смятения чувств… Ведь когда она посмотрела на меня в последний раз, у нее в глазах светилась истинная печаль. Глаза почти звали прийти ей на помощь. Сегодня я как безумный весь день искал ее. Друзья, мне необходимо найти ее! Такое случается с нами лишь раз в жизни.

— А с тобой, Итурдиага, как с существом избранным, каждую неделю…

Итурдиага поднялся и принялся расхаживать по студии, посасывая трубку. Вскоре пришел Пухоль и привел с собою грязную-прегрязную цыганку. Хотел предложить ее в натурщицы Гиксолсу. Совсем девчонка, рот огромный, полон белых зубов. Пухоль очень выхвалялся ею, водил под руку. Хотел дать понять, что она его любовница. Я понимала, что мое присутствие ему очень мешало и что он разозлился на меня, — ему так хотелось покрасоваться перед друзьями.

А вот Понс всячески старался показать, что он очень мне рад. Он принес с собой пирожные и вино и хотел отпраздновать успешное окончание учебного года. Праздник удался на славу. Цыганку заставили танцевать, она оказалась грациозной и гибкой.

Из студии мы вышли довольно поздно. Мне захотелось пойти домой пешком. Итурдиага и Понс пошли меня провожать. Ночь встретила нас во всем своем июньском великолепии: теплая и розовая, словно над улицей пролилась кровь из сладостно разверстой в небесах раны.

Когда мы поднимались по проспекту Лайетаны, я невольно взглянула на дом Эны, вспомнила свою подругу и те странные слова, которые Хайме просил ей передать. Я думала обо всем этом и вдруг увидала Эну. Она шла под руку с отцом. Великолепная была пара, оба красивые, элегантные. Она тоже меня заметила и улыбнулась. Конечно, она возвращалась домой.

— Подождите немножко, — сказала я ребятам, прервав разглагольствования Итурдиаги.

Перебежав улицу, я догнала Эну как раз в тот момент, когда они с отцом входили в подъезд.

— Можно сказать тебе два слова?

— Конечно. Ты и не знаешь, как я тебе рада. Поднимешься к нам?

Это было равносильно приглашению на ужин…

— Нет, не могу. Друзья ждут.

Энин отец улыбнулся.

— Я пошел, девчурочки. Ты сама поднимешься, Эна. — И он помахал нам рукой.

Отец Эны был родом с Канарских островов, и, хотя большую часть жизни провел вдали от них, у него сохранилось пристрастие к ласковым словечкам, свойственное тем местам.

— Я видела Хайме, — поспешно сказала я, едва он ушел. — Мы ездили гулять, и у меня есть от него поручение.

Эна смотрела на меня, и лицо у нее было отчужденное.

— Он сказал, что верит в тебя, что никогда ни о чем тебя не спросит. И ему нужно видеть тебя.

— А! Ну что ж, прекрасно, Андрея. Спасибо, дорогая.

Она пожала мне руку и ушла, я стояла очень разочарованная. Вот, даже не позволила заглянуть ей в глаза! Я повернула назад и увидела, как Итурдиага скакал в потоке машин, перебираясь через улицу.

Одурело поглядел в глубь парадного — лифт с Эной уже пошел вверх.

— Она! Славянская княжна! Идиот! Узнал только в ту минуту, когда она с тобой прощалась. Боже мой! Откуда ты ее знаешь? Да говори же, ради бога! В какой стране она родилась? Русская, шведка или, может, полька?

— Каталонка.

Итурдиага опешил.

— В таком случае как же она оказалась вчера вечером в кабаре? Откуда ты ее знаешь?

— Она моя соученица, — невнятно объяснила я, беря Итурдиагу под руку, так как мы переходили через улицу.

— А все эти мужчины с нею?

— Мужчина, который был с нею сегодня, — ее отец. А вот того, который был вчера, как ты понимаешь, я не знаю…

(И пока я говорила это Итурдиаге, мне совершенно отчетливо рисовался образ Романа…)

Всю дорогу я была рассеянна и думала о том, что, как человек ни крутись, он всегда будет вращаться все в том же кругу лиц, среди одних и тех же людей.

Шел июнь, становилось все жарче. Из забитых пылью углов, из-под засаленных обоев поползли несметные полчища голодных клопов. Свирепая борьба, которую я повела с ними, доводила меня каждое утро до изнеможения. К моему ужасу, остальные обитатели квартиры словно бы и не испытывали ни малейшего неудобства от клопиного нашествия. В первый же день, когда я затеяла генеральную уборку, с дезинсекталем и кипятком, бабушка, заглянув ко мне в комнату, недовольно покачала головой.

— Андрея! Андрея! Да что же это девочка делает!

— Оставь ее, мама. Все ведь оттого, что грязней племянницы никого в доме нет, — отозвался Хуан.

Занимаясь этим омерзительным делом, я надевала купальник. Тот же голубой купальник, в котором я в деревне прошлым летом купалась в реке. В той самой реке, что темнела глубиной возле сада моей сестры, изгибаясь живописными излучинами с топкими, поросшими тростником берегами… Весной она быстро бежала, неся во взбаламученной воде семена каких-то деревьев и отражения цветущих фруктовых садов. Летом на нее ложились прохладные зеленые тени, трепетавшие под моими руками, когда я плавала. Если я позволяла течению увлечь меня, перед моими глазами мелькали солнечные блики. В сумерках вода становилась красной и охряной.