По Рамблас я спустилась в порт. На душе у меня становилось теплее, когда я думала об Эне, такую любовь и нежность она мне внушала. Ведь даже ее мама сказала, что Эна меня ценит и уважает. Она, такая всеми любимая, такая блистательная, восхищалась мной, ценила меня. При мысли о том, что меня просили выполнять при ней такую значительную миссию, я росла в собственных глазах. И все же неизвестно было, выйдет ли что-нибудь реальное из моего вторжения в ее жизнь. Сообщенная Глорией новость о том, что Эна придет сегодня к вечеру, очень меня волновала.

Я стояла в порту. Море, стиснутое со всех сторон, слепило блеском маслянистых пятен; пахло смолой и канатами. Корабли с высоченными бортами казались огромными. Иногда по воде пробегала рябь, словно играла рыба: лодочка, удар весла. Я стояла там, в порту, в тот летний полдень. А, быть может, с какой-нибудь корабельной палубы какие-нибудь голубые нордические глаза воспринимали меня всего лишь как малюсенький штришок на заграничной открытке… Я стояла там — темноволосая испанская девушка, на минуту задержавшаяся на молу барселонского порта. Через несколько мгновений жизнь возобновит свой бег и переместит меня в другое место. И я окажусь на другой открытке, на фоне других декораций. «Пожалуй, где-нибудь в ресторанчике за едой», — подумала я, сраженная, как всегда, своими инстинктами. Денег у меня было очень мало, но все же деньги были. Медленным шагом направилась я к веселым барам и ресторанчикам Барселонеты. Белые и голубые — они вносят в пейзаж, если он залит солнцем, радостный, морской мазок. На верандах ресторанов посетители едят рис и ракушки с завидным аппетитом, который возбуждают жаркие, пестрые запахи лета, доносящиеся сюда с пляжей или из внутренних гаваней порта.

В тот день над морем повисла серая пелена, дыхание его было палящим. Кто-то сказал, что самое время для шторма. Я заказала пива и к нему сыра и миндаля. Крашенный индиго бар, в котором я сидела, был двухэтажный, со множеством всякой корабельной утвари. Выбрала я себе столик на улице, и мне уже казалось, что земля подо мной вот-вот начнет дрожать от вибраций какого-то скрытого мотора, увезет меня далеко… и распахнутся предо мной новые дали. Эта страстная тоска по странствиям всегда дремлет во мне — до того момента, пока что-нибудь ее не разбудит.

Просидела я долго… Болела голова. Наконец очень медленно, словно неся на плечах мешки, набитые, как шерстью, клубками туч, повернула я к дому. Петляла, делала круги, останавливалась. У меня было такое чувство, будто я привязана ниткой к нашему дому и, по мере того, как проходит время, меня подтягивают к улице Арибау, к парадной, к комнате Романа, там, на чердаке. Вечером эта сила стала неодолимой, и я вошла в подъезд.

Пока я поднималась по лестнице, сочившаяся отовсюду тишина охватила меня своими цепкими лапами; она была такая знакомая, такая успокаивающая. Сквозь разбитое окно на лестничную площадку доносилось со двора пение служанки.

Там, наверху, были Роман и Эна, и я тоже должна была идти туда. Я не понимала, откуда у меня такая уверенность, что Эна там. Одних предположений Глории для такой уверенности было недостаточно. Ее присутствие я чувствовала нюхом, как собака, которая идет по следу. Обычно поток событий тащил меня за собой, и теперь мне было непривычно и немного страшно преодолевать этот поток…

С каждой ступенькой туфли становились все тяжелее. Кровь от головы отлила к ногам. Возле дверей Романа руки мои покрылись холодной испариной. Я остановилась. Дверь с лестницы на плоскую крышу справа от меня была открыта, и я подумала, что можно, пожалуй, войти. Стоять просто так у двери Романа было нелепо, а позвонить я не решалась, хотя до меня как будто бы и доносилось журчанье разговора. Мне нужна была для успокоения маленькая передышка. Я вышла на крышу. На меня набегала, почти валилась, широкая панорама плоских крыш, придавленных темным небом, все более и более грозным. Я услышала Энин смех. Неестественные ноты в нем потрясли меня. Окошечко в комнате у Романа было открыто. Повинуясь внезапному порыву, я встала на четвереньки и, как кошка, прокралась ползком, чтобы меня не заметили, и уселась под этим отверстием.

Голос у Эны был высокий и звонкий.

— Для тебя, Роман, все в жизни очень просто. Что же ты думал? Что я, может, выйду за тебя замуж? И всю жизнь буду дрожать, боясь, что ты потребуешь денег?

— Теперь ты меня послушай. — Такого тона в голосе у Романа я никогда не слыхала.

— Нет, нам уже не о чем говорить. У меня есть все доказательства. Сам знаешь, что ты у меня в руках. Наконец-то кончится этот кошмар…

— И все же ты выслушаешь меня, правда? Хоть ты и не хочешь… Никогда я не просил денег у твоей матери. Для шантажа, я полагаю, у тебя доказательств нет.

Голос Романа змеей заползал мне в уши.

Не размышляя об услышанном, я скользнула вдоль стены, выбралась на площадку, бросилась к двери дядиной каморки и постучала. Мне не ответили, я снова постучала. Открыл дверь Роман. Я не сразу заметила, что он невероятно бледен. Мои глаза впитывали в себя Эну — она сидела на кушетке и вроде бы спокойно курила. Эна мрачно посмотрела на меня. Сжимавшие сигарету пальцы слегка дрожали.

— Очень вовремя ты стучишь, Андрея, — холодно сказала она.

— Эна, дорогая… Мне показалось, что ты здесь… Я поднялась поздороваться с тобой.

(Это или нечто подобное хотела я сказать. Однако не знаю, связно ли я говорила).

Роман насторожился. Он поглядывал то на меня, то на Эну.

— Ступай, малышка, прошу тебя, иди…

Он был очень возбужден.

Внезапно Эна гибко и мягко поднялась с кушетки, и прежде чем мы с Романом успели что-либо сообразить, она стояла рядом со мной и крепко держала меня за руку.

Когда она прижалась ко мне, я смутно различила, как колотится у нее сердце. Мне уже трудно было сказать, ее ли сердце так билось от испуга или мое…

Роман напряженно улыбнулся своей пленительной улыбкой, такой мне знакомой.

— Поступайте, малышки, как хотите. — Он смотрел на Эну, не на меня; только на Эну. — Но что за внезапный уход? Ведь мы, Эна, еще далеко не кончили наш разговор. Ты знаешь, что так кончать нельзя… Ты это знаешь…

Не понимаю, почему меня перепугал именно этот любезный и напряженный тон Романа. Когда он глядел на мою подругу, глаза у него блестели, как блестели они у Хуана во время приступов. Эна подтолкнула меня к двери. Она шутливо сделала легкий реверанс.

— В другой раз поговорим, Роман. А пока не забывай, что я тебе сказала. Прощай!

Она тоже улыбалась. И глаза у нее тоже блестели, и она тоже была страшно бледна.

Вот тогда-то, в ту минуту, я и сообразила, что Роман все время держит правую руку в кармане. И еще — что в кармане что-то лежит. Не знаю, по какой фантастической ассоциации я подумала о его черном пистолете. Именно в тот миг, когда мой дядя старался особенно широко улыбаться. Все произошло мгновенно. Как безумная, обхватила я его руками и крикнула Эне, чтобы она бежала.

Роман оттолкнул меня, и я наконец увидела, что с его лица сошло это тоскливое напряжение. Его лицо было омыто великолепным гневом.

— Глупая! Воображаешь, что я вас сейчас перестреляю?

Он уже спокойно смотрел на меня. Получив пинок в спину, я стукнулась о лестничные перила. Роман провел рукой по лбу, отбрасывая вьющиеся пряди. И как уже не раз бывало, лицо его внезапно постарело. Он повернулся и вошел в свою комнату.

Болело все тело. Ветер, кружа облако пыли, хлопнул чердачной дверью. Издалека долетело до меня хриплое уведомленье — раскат грома.

Эна ждала меня на лестничной площадке. Взгляд ее был насмешлив, как в самые скверные минуты.

— Ну почему ты из всего делаешь трагедию, Андрея? Почему, дорогая?

Меня ранили ее глаза. Она подняла голову, и губы ее скривились в непередаваемо презрительной гримасе.

Мне захотелось ее побить. Потом ярость сменилась тоской, и, ничего не видя от слез, я стремглав ринулась вниз по лестнице… Знакомые до мелочей обитые двери с блестящими и матовыми звонками, с табличками, возвещавшими о занятии каждого жильца, — «Врач», «Портной», — плясали у меня в глазах, кидались на меня и исчезали, затопленные моими слезами.